Стало совсем тихо. Надвигающиеся сумерки пугали страшной неизбежностью.

— Скачут! Скачут! — слышались всполошные крики, и Анна поняла, что уже точно не уйдет. Схватила снова сыновей, в хлеву засыпала сеном, заперла двери и побежала в дом. Может, обнесет Господь!

Уняв дрожь и слезы, Анна, повязав плат, села за стол, на мужнее место, под иконами. Стала ждать. Уложенные на столешнице руки била крупная дрожь. А снаружи уже слышны ржание и топот коней, крики мужиков на литовском наречии…

Три крепких литвина в овчинных тулупах и с оголенными саблями вступили в горницу, оторопев поначалу от смирно сидящей за столом бабы. И только сделали они к ней шаг, Анна, упершись руками о стол, поднялась во весь рост, показывая незваным гостям свой большой живот. В глазах ее, моливших о пощаде, стояли слезы. Один из ратных схватил ее за шею и швырнул из-за стола. Анна упала животом на пол, и внутри будто разом все перевернулось, глаза вмиг застлала черная пелена.

— Оставь! — по-русски сказал один литвин с пышными седоватыми усами. — Хату осмотрите!

А сам, взяв Анну за руку, поднял, и она шла за ним, едва волоча ноги. А снаружи литовские всадники уже всюду разъезжали по деревне, влачили за собой скот и захваченных людей. Кое-где показались огненные всполохи, дым стелился над Бугровым — жгли хаты. А из терема тащили иконы, ткани, ларцы…

Из хлева один литвин за руки тащил ревущих от страха Матвея и Васеньку.

— Матвеюшка! — позабыв о боли, закричала Анна и бросилась было к ним, вырвавшись из цепкой хватки усатого литвина, но появившийся у нее на пути ратник грубо отпихнул ее назад. Васенька ревел навзрыд, Матвей силился укусить обидчика за руку, пинал его ножками.

— Это дети мои! Дети! Мои! — задыхаясь, кричала Анна, выпучив безумные глаза на остановившего ее ратника, но он наотмашь ударил ее по лицу так, что она опрокинулась навзничь. Литвин, тащивший детей, плюнул и швырнул их к матери. Матвей и Василий с ревом кинулись к тяжело поднимающейся с земли Анне.

— Детки мои, маленькие. Вы со мной, все хорошо… Хорошо… — причитала Анна, прижимая сыновей к себе.

— Матунька, у тебя кровь! — жалобно, с испугом в глазах проговорил Матвей.

— Ничего, — улыбнулась Анна окровавленным ртом, — мне не больно. Не больно. Это пройдет…

Их погнали к остальным пленным, коих литвины сбивали в кучу. Мужики, бабы и дети, как испуганный скот, под ударами плетей брели туда, куда им укажут. Анна увидела, как староста пытался что-то объяснить одному конному ратному, держа его руками за сапог. Ратник, нахлобучив меховой треух на глаза, молча слушал, затем вынув саблю, рубанул вкось, и староста, рассеченный поперек надвое, повалился в грязь. Анна с ужасом отвернулась и прикрыла глаза сыновьям.

Вокруг слышны крики, стоны, плач, визжание лошадей. Огонь уже повсюду. Горел и терем Михайлы. Анна увидела лишь, как из лопнувших окон кровожадными змеями лезли языки пламени, и густой дым окутывал крышу. Анна закрыла глаза, не в силах глядеть на то, как погибал ее дом…

Затемно пленных вывели в поле за деревней, над коим всю ночь стояло страшное красное зарево — Бугровое, выжженное до основания, перестало существовать. Пленных тут была тьма — изможденные люди сидели или лежали на голой земле, кто-то хворал, натужно кашляя, кто-то разводил огонь. Видать, гнали их издали. В большом числе вокруг лагеря пленных разъезжала конная литовская стража.

И здесь, обессиленная, Анна рухнула на землю, ибо ее нутро разрывало от страшной боли. Она понимала, что сейчас родит. Матвей и Васенька сидели подле нее, трясясь от холода и с ужасом наблюдая страдания матери.

— А-а-а-а! — вдруг не выдержала Анна и, закусив губу, засучила ногами. Две какие-то бабы ринулись к ней, начали что-то приговаривать и хлопотать над нею. Стражники-литвины безучастно наблюдали за этим издали, хотя им надлежало следить, дабы пленные не слишком приближались друг к другу.

Анна, погруженная в пучину боли, толком и не помнила, как исторгла из себя синий комочек в кровавой слизи, как одна баба умело перерезала и перевязала ей пуповину, оторвав кусок ткани от своей одежи.

— Мертвый, глянь-ка, — молвила вторая.

— Мертвый, — подтвердила баба, вытирая окровавленные руки о сухую траву.

— Милая, все кончилось, — услышала Анна, — не доносила. Хорошо, выкинула его. А то бы и тебя погубил…

— Отдайте, — молила она бледными запекшимися губами, — отдайте…

Но труп ребенка уже унесли, и один литвин по-русски крикнул хлопотавшим возле роженицы бабам:

— Отошли! А то всех тут порубаем! Прочь!

— Отдайте! — скулила Анна, корчась на земле. Жить ей более не хотелось. Совсем.

…Победоносная рать Филона Кмиты двигалась дальше, к концу следующего дня разорив все в окрестностях Дорогобужа. Воевода, оставив позади многочисленных пленников, со всем войском ринулся дальше.

Хаты очередной захваченной деревни уже догорали, исходя густым черным дымом. Здесь Кмита оставил весь пушечный наряд и с литовскими всадниками отправился далее, разведать округу. После надобно было приказать, дабы пленников вели к Орше, в Литовскую землю. Воеводе страшно было представить, насколько он обогатится после столь удачного похода. Но он и не думал сейчас об этом. Нужно идти дальше, громить, убивать, жечь, дабы камня на камне не осталось вокруг Смоленска!

Скоро смеркалось, и Кмита велел разбить лагерь тут же, неподалеку от деревушки Настасьино, как называли ее местные жители. Деревня была брошена и, конечно, завтра будет уничтожена.

Литовский воевода проверил еще раз сторожу, убедился, что лагерь хорошо защищен, и, уставший, полез в свой шатер.

Там он с наслаждением улегся на солому, укрытую попоной. Перед тем как узнать, думал о дальнейших действиях. Завтра же надобно идти к Смоленску и осадить его. Если ему удастся в одиночку захватить этот город, какая милость его ждет от короля? Не меньшая, чем право называться воеводой смоленским. От этой мысли Кмита расплылся в улыбке. Полшага оставалось до великой победы, пожалуй, главной победы его жизни. В силу московитов уже не верил никто, оставалось лишь урвать у слабого все, что можно и необходимо урвать, и он, Филон Кмита-Чернобыльский, поступит именно так!

Казалось, он только начал погружаться в сонную негу, когда в шатер влетел один из слуг и начал кричать что-то нечленораздельное, указывая в сторону лагеря. В долю секунды литовский воевода, схватив саблю и натянув сапоги, вылетел из шатра и сразу понял, что времени строиться и отбиваться нет — его воины, рассыпавшись по лагерю, гибли в большом числе, а враги, одетые в простые зипуны, даже не в панцири, все появлялись и появлялись из тьмы.

Чудом Кмита выбрался из окружения и с остатками своего отряда возвращался к лагерю, в котором оставил остальное войско и пушечный наряд. Лил дождь, холод пробирался за ворот мокрой одежды, тьма была непроглядной, и земля Смоленская, коей в своих мыслях уже владел Кмита, казалась теперь чужой и страшной, порождающей, словно ниоткуда, своих непобедимых и бесстрашных стражей.

На запаленных конях отряд Кмиты прибыл в свой лагерь, где он приказал бросить весь обоз с награбленным, пленных и срочно отступать в литовские земли. Ратникам поначалу казалось, что их воевода сошел с ума, но прибывшие с Кмитой товарищи их, чудом уцелевшие в резне, заставили всех поверить в необходимость отступления. Еще не представляя, как разворачивать полк, как искать пути в непроглядной тьме в незнакомой местности, литовское войско начало отползать. Однако уйти далеко им не удалось.

Сразу с нескольких флангов их прижали и смяли. Войско без команды развернулось, дабы отбиться, но тщетно — драться было уже некому.

Литовский всадник на мгновение остановил коня, подняв его на дыбы, когда увидел несущуюся на него тень, удобнее взял в руки саблю, но неведомая сила вдруг завалила его скакуна в грязь, и он, придавленный конем и тяжестью своего панциря, не сумел встать. Конь бился и хрипел, видать, насмерть сраженный пулей. Литвин потянулся за лежащей рядом саблей, кою выронил при падении, но чья-то нога в покрытом грязью сапоге наступила ему на руку. Поднял глаза — над ним в тени стоял бородатый старик, и даже в темноте, что наполовину скрывала его лицо, литвин разглядел взгляд старика, холодный и безжалостный. Успеть достать из-за пояса кинжал и всадить ему в ногу — вот что тут же подумал воинственный литвин, и дернулся было, но Архип оказался проворнее и с хрустом всадил нож ему в глаз по самую рукоять…