— Кто же царем станет после? Неужто юродивый царевич Федор?
Щелкалов опустил голову, тяжко вздохнул.
— Ох, не сносить мне головы, — проговорил он. Хоть он и доверял давнему другу, ибо Иван Шереметев и сам был осторожен и неглуп далеко, но в сие страшное время, ежели выяснится, что приближенный к государю дьяк выдает придворные тайны — обоим им уготована плаха.
— Ты знаешь меня, я не скажу никому, — пристально глядя на друга, молвил Шереметев. Он чувствовал, что хмель его отпустил полностью — выветрился разом от столь пугающих вестей.
— Государь и сам хочет оставить трон, — поднял глаза Щелкалов. Какое-то время они молча глядели друг на друга, и Шереметев, осознав сказанное, вопросил:
— Кто же… царем станет?
— Решил государь наказать всех нас, изменников и корыстолюбцев, — со вдохом проговорил Щелкалов, — и вздумал царем сделать Симеона Бекбулатовича…
— Саин-Булата? — выпалил Шереметев, снеся огромной рукой своей опорожненные чарки. Он, касимовский хан, ныне станет государем… Как?
— Тише! Тише! — сквозь зубы зашипел Щелкалов. Шереметев, словно опустошенный, откинулся к стене, упершись невидящим взором куда-то перед собой. Саин-Булат… Тот самый, что собственной глупостью, будучи ничтожным воеводой, привел к поражению русскую рать в сражении со шведами при Лоде два года назад, где погиб Иван Андреевич Шуйский, также близкий друг Ивана Меньшого[9]… Боярин видел Саин-Булата однажды, помнил его гордо-заносчивое гладкое лицо, узковатые степные глаза… И всю Россию… ему? Как же так?
— Стало быть, басурманина… на стол московских государей.. — проговорил он и осекся.
— Он крещен, — возразил Щелкалов, — и более того — породнился с государем, женившись на дочери боярина Ивана Мстиславского…
— Но как же так? — Иван Меньшой бессильно уронил большие руки на стол, в глазах его стояли слезы. — Как же так? Почему он? Разве он достоин?
Щелкалов молчал, опустив очи.
— Да, государь, верно, насмехается над нами… Татарина… на престол русских государей! — сдавленно произнес Шереметев. — Быть может, попросим все государя остаться? Как тогда… Перед опричниной… Ехали бояре в Александрову слободу, в ноги ему пали. Уговорили тогда… Теперь снова желает оставить царство?
— Не ведаю. Думаю, надобно переждать. Поглядеть, чем дальше сие обернется, — возразил помрачневший Щелкалов.
— Куда глядеть? На что? Да разве за это бились наши пращуры? Отец мой сколь раз под Казанью был? Я ту самую Казань брал… Под Молодями кровь свою пролил! И все ради чего? Дабы выходец из рода казанских ханов правил нами? — Голос Шереметева срывался, по щекам его крупными каплями текли слезы.
— Ты меня вопросил о том, что происходит при дворе, — я тебе ответил! — жестко прервал его Щелкалов. — Я тебе, дураку, доказать хотел, что тебе и семье твоей ничего не грозит, ибо вижу, как ты трясешься! Государь над ближним кругом своим расправу учинил! На их место новые придут — вот кого бояться надобно! А не Саин-Булата жалкого!
Но Шереметев уже не слушал его — уронив голову на руки, он рыдал сдавленно. Чудно было наблюдать, как плакал этот широкий, крепкий, похожий на медведя муж.
— Ох, Господи, обнеси! Вразуми нас, Господи! Дай сил державу спасти! Господи!
Погодя, Щелкалов плеснул крепкого меду в чарки и произнес тихо:
— Переживем! Сколь всего до этого пережили! И с этим справимся! Поглядим еще, чем закончится все. Поглядим! Давай выпьем. За сына твоего. В непростое время родился он. Выпьем за него, дабы познал он лучший век, чем мы! Так и будет, ведаю. Так и будет!
* * *
А Москва утопала в летнем зное, блистая на солнце золотом многочисленных куполов и выбеленными стенами храмов, словно нарядная.
Тогда же все горожане узнали о неудавшемся заговоре — глашатаи стояли и зачитывали приговор во многих людных местах Москвы, дабы народ пришел на площадь узреть расправу над врагами государя.
Второго августа начались казни…
Первыми обезглавлены были княгиня Анна, мать Бориса Тулупова (за то, что в доме своем принимала изменников), следом — его брат Владимир и три его сына, только-только поступившие на службу. На них заканчивался княжеский род Тулуповых, ведущий свое начало от великого князя Всеволода Большое Гнездо…
Бориса Тулупова казнили последним из этой четы, но уготована была ему более мучительная смерть — государь велел посадить его на кол. Лишившийся разума от пыток и лишений, он уже мало что понимал. Превратившийся в дряхлого старика, он стоял и невидящим взором глядел перед собой, слепо подчиняясь указаниям палача…
Боярин Умной-Колычев, облаченный в дырявую сермягу, скованный по рукам и ногам цепями, задрав полысевшую седовласую голову свою, наблюдал, как корчится и елозит ногами насаженный на кол Тулупов. Он умирал без криков и проклятий, словно уже был мертв. До уха Умного доносились бабский вой и причитания люда, устрашенных увиденным. Он покорно взошел на залитый кровью эшафот, где уже лежали в куче безликие головы казненных родичей Бориса Тулупова, поскользнулся и рухнул. Боль от сломанных до того ребер едва не лишила его чувств, но грубая рука палача подняла его и подвела к окровавленному срубу. Он поцеловал протянутое ему диаконом медное распятие, перекрестился, когда освободили его истерзанные руки от железных цепей.
— Я пытался спасти вас! Я лишь пытался спасти вас! Но поздно! — крикнул он толпе, но от оглушительного людского гомона едва ли кто-то разобрал его слова. Палач грубо одернул его, и вот он уже лежит, приникнув правой щекой к липкому от крови деревянному срубу. Умной не видел уже ни толпы, ни эшафота, ни вознесшего над ним топор палача. Взор его был уже устремлен в вечное, непостижимое для живых. И, широко раскрыв выцветшие свои глаза, он проговорил тихо:
— И державу… уже не спасти…
За казнью из толпы мрачно наблюдали старшие сыновья боярина Никиты Романовича Захарьина — Федор, Александр и Михаил. Когда топор в руках палача с глухим стуком опустился вниз, Федор первым зашагал прочь с площади, расталкивая всех на своем пути. Александр тут же последовал за ним, а Михаил все оглядывался жадно, из детского любопытства желая все рассмотреть, но Александр тянул его за рукав:
— Пойдем!
Вскоре они ехали верхом, возвышаясь над гомонящим людским потоком, тянущимся с площади.
— Ежели Протасия сегодня не было среди них, может, еще не все потеряно? — с надеждой вопросил Александр, поравнявшись с Федором.
— Не ведаю! — бросил ему через плечо брат. — Одно известно — без отца мы его не спасем…
Уже более месяца минуло с тех пор, когда ночью в дом Захарьиных ворвался слуга Протасия Васильевича и передал им просьбу своего господина о спасении. Но, как назло, Никита Романович, глава семьи, находился в Ливонии, а старший сын Федор, оставленный им следить за хозяйственными делами, не мог ничем помочь троюродному брату. Слугу же он пригласил остаться в их доме, и тот согласился, но ночью убег в неизвестном направлении, устрашившись, видать, расправы.
Отец должен был вернуться совсем скоро, и сыновья ждали его с нетерпением, считая дни. И молились об одном — лишь бы Протасия не казнили до того, как Никита Романович узнает о его заключении (писать отцу об этом никто не решился).
Никита Романович возвращался в столицу в начале октября, когда столицу уже заливали бесконечные осенние дожди. Москва, увенчанная померкшим золотом церквей, стояла серая, неуютная. Дороги и улочки размыло ливнями, тут и там виднелись образовавшиеся от дождевой воды мутные от грязи озера.
Все ближе Москва, разросшаяся в последние годы. По окраинам стоят новые слободки и избы. Кажется, окончательно столица оправилась от уничтожения татарами четыре года назад. Но Никита Романович не испытывал должной радости при возвращении домой, где его довольно долго не было. На душе было мрачно, тревожно.
Что-то происходит вокруг, грядут какие-то перемены вновь, и только бы не вернулись опричные страшные годы! Кровавые казни в Москве наводят на людей трепет, страх перед грядущим и неизбежным, ибо уже едва ли не на каждом углу говорят — снова измена!
