— Богатырь! Богатырь! — улыбаясь во все зубы, кричал Иван Меньшой, и Петя все норовил заглянуть через его широкие плечи на новорожденного брата, а Елена, все эти дни находившаяся подле матери, отпихивала его:

— Куда лезешь? Уронишь!

— А ну, не толкайся! — гневно сморщив лоб, ответил Петр и тоже толкнул сестру.

— Не ругайтесь! — строго сказала им Домна Михайловна. — Хуже кошки с собакой.

— А чего он лезет? — обиженно надув губы, вопросила Елена. Петр гневно погрозил ей кулаком.

— Даже тут не можете дружно меж собою! — вымолвила с грустью боярыня, уже привыкшая к тому, что Елена так и не приняла брата, чужого, как ей казалось, не достойного любви ее дорогих родителей.

И Иван Меньшой и не обращал уже внимания на детские распри — он был весь поглощен новорожденным сыном. Он держал крохотный сверток, глядел на сморщенное личико младенца, только-только успокоившегося и, кажется, уснувшего у него на руках.

— Это добрый знак! — прошептал он, любуясь маленьким Федей. — Это добрый знак!

А вечером прибыли гости — дьяк Андрей Щелкалов и брат боярина, Федор Васильевич. Уже отгуляли праздничное застолье, уже выносила кормилица им на поглядки новорожденного, который тут же разревелся, едва отец, жарко дыша бражным духом, снова взял его на руки. Уже выпили и за скорый отъезд Федора Васильевича в Тулу, куда его назначили воеводой. Тряся кулаком, он все возмущался, что князь Михаил Тюфякин, назначенный на воеводство вместе с ним, уже начал с Федором Васильевичем местническую тяжбу, не желая на равных служить с ним. Ивана Меньшого это особенно задело — крепким медом принялся тушить он свою подавленную ярость, а Щелкалов успокаивал Федора Васильевича, мол, государь сего не потерпит, встанет на стороне Шереметева, лишь бы в Туле все было спокойно.

Утихло застолье. Щелкалов сидел улыбчивый, умасленный, как довольный кот. Он потучнел в последние годы, приобщившись к обильным яствам и питию. С прищуром он глядел, как Федор Васильевич уже клевал носом, устав с дороги и перебрав крепкого меда.

— Сходи-ка ты, Федя, воздухом подыши, — напутствовал Иван Васильевич заплетавшимся языком.

— Да ты и сам, Ваня, тоже хорош! — протянул Щелкалов, хитро улыбаясь. Федор Васильевич тяжело встал из-за стола и направился к сеням. Иван Меньшой хлебнул квасу и тряхнул головой, прогоняя хмель.

— Я ждал тебя, Андрей, — тихо произнес он, — хотел, дабы ты мне наконец рассказал, что в Москве происходит.

Щелкалов тут же сделался серьезным.

— Ты же подле государя денно и нощно находишься! А он с весны на собраниях думы не бывает! Ныне и царевич Иван перестал появляться…

Тем временем Федор Васильевич, справив во дворе малую нужду, вновь направился в дом и, заметив в углу сеней, где он оставил саблю и дорожное платье, какое-то шевеление, остановился. Так и стоял он, охваченный страхом, пока не разглядел, что это Петька, хоронясь, тащит саблю Федора Васильевича по полу, уже прицепив к своему поясу.

— Ах ты, щенок! Я тебе покажу, как воровать! Покажу! — процедил сквозь зубы Федор Васильевич и, шатаясь, направился к сыновцу, схватил его за воротник и отвесил тяжелую оплеуху, сорвал свою саблю с его пояса, бросил ее в угол и замахнулся снова, но мальчик крикнул, закрыв лицо руками:

— Не бей больше, не бей, дяденька!

Прибежавшая на шум кормилица, с укором глядя на брата боярина, увела плачущего мальчика в дом. Довольный собой, Федор Васильевич, расправив плечи, вошел в светлицу, где сидели Иван Меньшой и Щелкалов. Шатнувшись, вошел и с порога будто споткнулся о тяжелый взгляд старшего брата.

— Опять Петьку лупишь? — грозно вопросил он. Щелкалов с ухмылкой глядел на него вполоборота. Уже не впервой младший брат Ивана Меньшого обижает маленького Петю и, кажется, делает это не дабы проучить, а так, для забавы. Словно натаскивал маленького волчонка, взращивая в нем жестокость и силу. Но Иван Меньшой сейчас впервые заговорил о том с братом.

— Саблю мою… стащить хотел, — молвил Федор Васильевич, не решаясь приблизиться к столу.

— Ты моих детей не воспитывай! Внял?

— Петька не твой сын, — возразил было Федор, но Иван Васильевич что есть силы грохнул кулаком по столу.

— Детей бить — всегда горазд! А под Молодями сбежал с поля боя! Людей своих умирать оставил! Пес! — все больше закипал гневом Иван Васильевич, краснея на глазах. — Меня опозорил! Меня!

Он с каждой секундой все больше переходил на крик, и в дальней горнице заплакал потревоженный младенец, и Щелкалов уже стал хватать его за рукав, пытаясь успокоить.

— Я тут… за всех… за весь род… стою… А ты? Трус! Трус! — сдавленно рычал Иван Меньшой, брызжа слюной, пока Федор не хлопнув ладонью по двери, не ринулся обратно в сени, решив посреди ночи ехать в Москву. Иван Васильевич сам нагнал брата, когда тот уже стоял на пороге, облаченный в дорожную ферязь с длинными рукавами, с саблей у пояса, схватил его в свои объятия, молвил:

— Прости меня, брат… Не совладал с собою… Не езжай никуда, оставайся! Тебе уж постелено… Не гневайся…

Федор Васильевич послушал-таки брата, ушел спать в приготовленную для него горницу. Иван Меньшой вернулся за стол к гостю, морщась от сковавшего виски похмелья — бражный дух с гневом весь вышел из него. Налил себе квасу, выпил. Щелкалов все так же с прищуром глядел на него:

— Устал ты, вижу. Может, и тебе спать пойти?

— Не, — мотнул головой Иван Меньшой, — я еще от тебя правды не дождался. Молви, что в державе творится. А то места себе не нахожу…

Щелкалов, вновь помрачнев, задумчиво поглядел в темное окно, пожевал губы.

— Что-то страшное грядет. Токмо о том — никому! — ответил он, испытующе глядя на друга. Иван Меньшой, притихнув на своем месте, молча кивнул.

— Заговор раскрыт против государя. Бориска Тулупов и боярин Умной хотели, мол, свести его с престола. И царевич Иван в том замешан. Хотели его вместо государя…

— Господи, и царевич, — ахнул Иван Меньшой.

— Самый ближний круг, почитай, государя предал. Потому и взяли под стражу всех, кто подле них был. Весь ближний круг царевича, где Протасий Захарьин главенствовал — он, мол, тоже на их стороне был, Ивана Иоанновича подначивал отцово место занять.

— Откуда открылось сие?

— Елисейка Бомелий выдал Тулупова. А он уже и всех остальных за собою потянул. Новгородского владыку Леонида в Москву на допрос свезли, выяснилось, в хищениях он повинен великих. Молвят, в Новгороде ведуний держал на подворье, колдовством и прочей бесовщиной занимался также. Выдал Умной на допросе и архимандрита Чудова монастыря Евфимия, и архимандрита Симонова монастыря Иосифа — те, мол, за боярскими даяниями охочи были, но не ради своих обителей, а от алчности своей.

— Слыхал я, что государь давно ими недоволен был. А что митрополит? Заступится за них?

— Владыка Антоний? — усмехнулся Щелкалов. — Этот тоже за свою шкуру боится. Уже и он с государем с глазу на глаз говорил. Видел я его после того разговора — волокли его, несчастного, едва живого — весь бледный, трясется, ногами еле перебирает… Нет, владыка против государя не пойдет. А теперь и согласится на то, дабы государь запретил земельные пожертвования крупным обителям…

— Верно говорят, что государь отослал супругу свою, Анну Григорьевну, в монастырь? — вопросил, нахмурив чело, боярин Шереметев.

— Едва боярин Умной уличен был в измене, государь велел постричь ее в Покровский монастырь, что в Суздале. И Васильчиковых всех из Москвы выслал…

Шереметев покачал головой. И с пятой супругой у государя не сложилась семейная жизнь. Юная дева пала жертвой придворной борьбы и теперь вынуждена была всю цветущую молодость свою отдать на служение Богу. Но никто, и сам государь, не ведал, каким потрясением был постриг для юной девы, что уже тогда она слегла в горячке и медленно, медленно угасала. Через два года она умрет, так и не оправившись от горя…

— А что же царевич? — вновь спросил Шереметев.

— Думается мне, лишит его государь права наследования…