Никита Романович заматерел, потучнел за последние годы, поступь стала тяжелее, но он был все еще крепок, осанист. С течением времени ближние замечали в нем перемены — стал более суров, немногословен, и взгляд его словно налился тяжелым свинцом: бывало, взглянет из-под густых седеющих бровей, так и кровь в жилах стынет.

Два года назад с князем Мстиславским он усмирил восстание в Поволжье и, молвят, был там беспощаден к врагам. После ушел вытеснять шведов из Ливонии, взял крепость и порт Пернов[10], где средь жителей уже прошел слух о его беспощадности. Но, ко всеобщему изумлению, Никита Романович не только запретил своим ратникам грабить город, но еще и позволил жителям, ежели они не желают присягнуть на верность царю, покинуть город со всем своим имуществом. Все это время боярин оставался там же, работал над строительством укреплений вокруг порта и города. Теперь же ему надобно было ехать в Москву, дабы вскоре в декабре уехать в Дорогобуж, встречать имперского посла.

Никита Романович уже давно был среди руководителей Боярской думы и государства в целом. И как руководитель, даже находясь далеко от Москвы, он знал обо всех происходящих в стране событиях.

А события были тревожными…

Столкновение меж близкими к государю людьми началось раньше, чем думал Никита Романович, со стороны наблюдавший за этой придворной возней. Он уже знал и о возвышении Годуновых, и о роли Афанасия Нагого в расследовании дела об измене. Слышал о казни боярина Умного-Колычева и князей Тулуповых. Утром, в день возвращения Никиты Романовича в Москву, казнили, как доложили, еще одних изменников, бывших опричников — князей Куракиных, Друцких, Бутурлиных…

А теперь еще стало известно о том, что государь желает отдать царский венец Симеону Бекбулатовичу. Царевич Иван же, как говорят, тоже имел отношение к заговору, и потому лишился права на престол. Господи, убереги его от погибели!

Старшие сыновья боярина, Федор и Александр, как обещались, встречали отца на въезде в город. Никита Романович невольно глядел, как Федор великолепно держится в седле, как ладно сидит на нем платье из дорогого сукна! По всей Москве старший сын боярина прослыл первым красавцем и щеголем, сколь баб, молодых и зрелых, вздыхают по нему! И ведь пользуется сим, окаянный! Жениться не желает вовсе, хотя давно пора!

Его конь, гарцуя, стал объезжать возок отца. Александр, хоть и стремившийся подражать старшему брату и в одежде, и жестах, блекнул подле него, даже сейчас остановился поодаль, скромной улыбкой встречая отца.

— Останови коня, в седле красоваться пред барышнями будешь! — строго молвил Никита Романович. — Садитесь оба в возок!

Отдав коней слугам, сыновья боярина сели к нему в возок, где наконец обнялись и расцеловались с отцом.

— Что слышно? — спросил сурово Никита Романович, хмуро глядя сыновьям в глаза.

— В Москве казни, — не сразу от легкой растерянности отвечал Федор, оглядывая осунувшийся лик отца с черными тенями под воспаленными от бессонницы глазами — давно он не видел отца таким суровым и смертельно уставшим. Помолчав, добавил: — Отец, приходил слуга от Протасия.

Замолк, ожидая ответа Никиты Романовича, но и тот молчал, слушал.

— Просил заступиться за него пред государем, — продолжил Федор и кратко рассказал отцу о том, как Протасий оказался в числе заговорщиков.

Боярин опустил глаза. Стало быть, вот, кто царевича Ивана подначивал к измене! Замарался Протасий! А теперь Иван под стражей, и одному Богу известно, чем все закончится для него! Лишь бы не плахой! За царевича и собирался заступиться боярин, за своего родного племянника, который когда-нибудь должен занять русский престол. А теперь еще и Протасий, коего он тоже бросить не мог!

Никита Романович ехал молча, думал о Протасии, вспоминал день, когда Василий Михайлович, покойный сродный брат боярина, прибыл к нему и с радостью сообщил о рождении сына. Гуляли тогда до утра. Жив был еще и старший брат, Данила Романович…

Вспоминал, как позже приезжал в гости к брату и видел этого черноволосого и темноглазого мальчика, любопытного и доброго. Куда ушло это, когда мальчик вырос и, подобно отцу, стал опричником? Во время зверств в Новгороде и Пскове был рядом с царевичем Иваном, принимал вместе с ним участие во всех непотребствах, а позже и сам на то подначивал царевича! Начал и в придворной борьбе участвовать, сблизился с Бориской Тулуповым, а родного по крови дядю своего, Никиту Романовича, сторонился все эти годы. Видать, как и отец, презирал его за близость к знати, против которой боролись покойные Данила Романович и Василий Михайлович Захарьины. А ныне просит о помощи. Как быть?

— Прибывает, говорят, завтра Симеон Бекбулатович, — добавил вдруг Федор. — Отец, верно ли, что государь сделает его царем? Как же нам величать этого Симеона? — спрашивал Александр, с недоумением глядя на отца.

Никита Романович скользнул взглядом по лицу сына и с презрением уставился в окошко возка. Он еще сам не ведал, чем это все обернется, но боярин хорошо знал государя — этот не позволит татарскому хану полноценно владеть державой! Понять бы только, для чего он нужен…

А пока боярину предстояло пережить радость встречи со своей семьей и родным домом. Лезли наперебой дочери и младшие сыновья, всплакнула на груди от счастья дорогая супруга Евдокия. С заливистым лаем несся навстречу хозяину кобель Буян, едва с ног не сбил, закидывал лапы на плечи, вылизывал лицо шершавым языком. Смеясь, Никита Романович потрепал его за ушами.

Да, он прикипел всей душой к этому псу. Четыре года назад, когда Захарьины отстраивали погоревший после татарского разорения дом, кто-то подбросил к ним на подворье щенка дворняги, похожего тогда на маленького медвежонка. И Никита Романович сам взялся растить животину, ставшую для него еще одним ребенком. Теперь Буян вырос и походил на излишне мохнатого волка, коему не уступал и в размерах.

— Заматерел Буян! Хорош! — приговаривал Никита Романович, хватая его за мохнатый загривок.

— Главный заступник наш! — говорила Евдокия. — Ты уехал, а он места себе не находил, все сидел подле ворот, ждал тебя месяцами!

И уже вечером, после бани, семейного застолья и общей молитвы у киота, Никита Романович уединился в своей горнице, где, по обыкновению, занимался хозяйственными делами. От изразцовой печи струилось приятное тепло, тускло горела одинокая свеча на столе. Тут же лежали раскрытые ларцы с припрятанным серебром, которое боярин тщательно пересчитывал. Буян дремал подле печи и он первым заметил чье-то приближение к дверям, навострив уши, поднял морду, глухо тявкнул. Когда в горницу вступил Федор, пес вновь улегся на пол и прикрыл глаза. Домашние уже привыкли, что Буян живет не на псарне, а в тереме, подобно члену семьи.

— Это для Протасия серебро? — вопросил Федор, разглядывая раскрытые ларцы и кошели. Вдруг он задержал взор на лице своего родителя — окруженное тьмой, при свете одной лишь свечи, оно казалось неимоверно старым, с печатью вечной усталости.

— Припрятанное добро, — пояснил Никита Романович и, откинувшись в высоком резном креслице своем, потер очи. — Ты прав, это для спасения Протасия. Может, удастся его вызволить.

— К кому пойдешь?

— Афанасий Нагой ведь теперь Сыскным приказом ведает? Придется, видать, к нему, — отвечал тихо Никита Романович. Что-то недоброе почуял Федор на душе, хотел было сказать о том отцу, но осекся, сдержал себя.

— На все воля Божья! — заключил Никита Романович, перетягивая набитый серебром кошель. — Ступай отдыхать. И я пойду. Припозднился.

Спрятав все добро в сундук, Никита Романович взял свечу и, тяжело ступая, направился к дверям горницы. Буян, лениво потянувшись, зевнул и засеменил за ним вслед. Федор с непонятным ему чувством тревоги и болью глядел в спину отцу и думал — как же ему помочь? Отец уже не молод. Выдюжит ли?

— И ты спать ступай! — приказал Никита Романович, обернувшись к сыну. — День тяжкий предстоит!