в яркой короне предсмертно бытует,

будто бы трупные земли, посев

в круге дерев, где берёзы и туи.

Почва, дающая всем урожай,

мёртвых хранит, колосится травою,

души отправив в пожарище, рай,

что вверх просились с молитвами, воем.

Сушь седины, будто высохший сад,

в жёлтом кольце их листвы обветшалой -

сетки, сплетения белых оград

между намокших предзимних проталин.

Серость и тишь, опадания крон,

ветхость познания, вялость вниманья,

старость глухая, бессвязнейший тон,

хладность, молчание и увяданье.

Плеши травы иль сожжённая ширь,

как выпаденье ослабших волосьев.

Ветки, как сети из игл и дыр.

Клонятся и догнивают колосья.

Тлен и безумье монарха – беда,

гибель, угроза стране и народу.

Близятся ветры, скопления льда,

холод, снега и во всём непогода.

Сон и померкшие думы дельца

редко находятся в правящей власти.

Он перестанет быть дланью Творца.

Разум правителя скоро погаснет…

Окошко зашторено старой газетой,

давно пожелтевшей от солнца и лет,

от лун и полудней, закатов, рассветов,

принесших так много печалей и бед.

На ней отпечатки великих событий,

побед, достижений народов, вождя,

таблицы из тонн, кубометров добытых,

прогнозы прибытий ветров и дождя,

награды и списки, статьи и портреты,

пейзажи строительств, селений и нив

того живописного, щедрого лета,

когда я был счастлив и лёгок, красив!

Тогда причащались божественной кровью

учителя наций, сломивших нацизм;

мы алые флаги несли своевольно,

хваля волю старца и наш большевизм.

Бессменный герой и почтеннейший старец

вселял в нас надежды и силы, и мощь.

Господним перстом был железный тот палец,

что строил и гнал неприятеля прочь!

На жёлтой бумаге цитаты и слава

страны, что на картах и глобусе нет,

но есть в моём сердце больном, величавом,

какое хранит её маковый цвет!

Окно, как икона в облезшем окладе,

пред коей всё нищенство, старость, парша.

А я из постели промятой, прохладной

гляжу на неё, еле веки держа…

С годами из нас испаряются силы,

паруя на чёрной, бетонной плите,

ссыхаются жидкости, мысли и жилы,

продукт приближая к известной беде.

Уходят в былое событья, оценки.

Когда ж потребительский срок отслужил,

вся память, как накипь, вживляется в стенки,

а после посуду относят в утиль…

Вся жизнь исчезает с дымящею влагой

из чашки, кастрюли, ковша, казана,

и с этим промокшим, белеющим флагом

идём до обрыва и вечного сна.

Там общая свалка из старой посуды

и выцветших чанов, сосудов иных:

сгоревших, помятых, отбитых и скудных,

в износах, жирах и нагарах вины.

Но выполнен долг, назначение вещи,

хоть стала похожа на гильзу и хлам.

Железные кучи и ржавые плеши

как памятник бывшим делам и годам…

Предсмертные маски из мятого воска

в песчинках морщинок и бледного мха,

без живости, гладкости, прежнего лоска,

несущие тяжесть – свои потроха.

Сухие портреты в потрещинках сеток,

в лохматых навесах, плешинах, слюнях,

в разъездах и спайках морщинистых клеток,

в отрёпках, сединах, тоске, полуснах.

Анфасы в густой, измельчённой извёстке,

во въевшейся ряби, творожном мелу,

что в бежевой краске от солнечных горсток

и в хмурости, серо-поникшем пылу.

Их вялое тесто, обмякшее сало,

их прелые мощи под ветошью ряс,

под звуки одышек, скрипучих суставов

блуждают, хромают, петляют средь нас.

Они, словно проклятый род и изгнанцы,

юродивый, нищенский скоп, бобыли,

как страшно-побитые воины-спартанцы,

несут с собой сумки, кульки, костыли.

Осенние люди, как гибельность, гады,

как сборище мумий средь чутких, живых.