Жизнь продолжалась, но не так, как раньше. Её мучило чувство неотложной необходимости. Встретив шестидесятилетие, Одри словно ощущала биение пульса своей судьбы. Когда она не летела в качестве представителя ЮНИСЕФ в какую-нибудь страну, опустошённую голодом, ей снились сны, и она рассказывала друзьям: «Мне теперь 62 года, и моя главная задача — сделать так, чтобы я могла просто сидеть дома и заниматься своими помидорами и розовыми кустами, возиться с собаками, и когда-нибудь я так и сделаю, но не сейчас, а когда успокоюсь, зная, что “моим детям” во всех этих странах живётся хорошо...»
Её имя по-прежнему называли в связи с фильмами, в которых она не снималась; ей предлагали множество ролей, от которых она отказывалась. Она богата, живёт с богатым человеком, и ей не нужно работать, если не хочется. Помимо узкого семейного круга, она посвятила остававшиеся ей несколько лет миссии, которая была дорога её сердцу: стараться ради голодных детей третьего мира, которым грозит опасность, привлекать своими поездками внимание общественности к их положению.
К несчастью, её здоровье было уже не таким, как прежде, хотя решимость была сильной, как никогда. Одри начала болеть. Друзья, привыкшие к её худобе, забеспокоились. Хосе Луис де Вильялонга вспоминает их последнюю встречу в Париже: «Я обедал в “Реле-Плаза”. Она была со своим спутником, актёром Робом Уолдерсом. Уходя из ресторана, она подошла к моему столику и поцеловала меня. Я нашёл её сильно похудевшей. Подумал про себя, что она перебарщивает со своей манией не есть, чтобы оставаться стройной».
Одри торопилась. Эта женщина не могла усидеть на месте, она была занята, как никогда, даже в момент пика своей кинокарьеры. Дома, в Толошна, она поднималась с постели в шесть утра и начинала свою настоящую работу. Надо было выискивать информацию, читать отчёты, писать речи и изучать всё, что ей нужно было знать о ЮНИСЕФ и своих поездках для сбора средств. Поездки эти продолжались по пять—восемь дней, но ей казалось, что целый месяц — столько тысяч километров приходилось покрывать, со столькими детьми встречаться.
Работа для гуманитарной организации превратилась в цель её жизни. В «Покое» она вспоминала о своих «поездках надежды» и перебирала в памяти страдания женщин и голодных детей, ожидающих в лагере раздачу еды.
Летом 1992 года она, однако, словно начала терять рассудок. Даже Роб, самый верный её союзник по планированию поездок по линии ЮНИСЕФ, стал тревожиться. Заявленные ею цели помощи голодным детям мира были запредельными для человека, который сам теряет здоровье. К концу сентября она стала жаловаться на острые боли в животе. Всегда чуткий, Роб сильно встревожился, но в периоды ремиссии Одри упорно молчала о том, что ей больно. «Лучше не думать об этом, малышка», — сказала бы баронесса.
В сентябре 1992 года Одри осуществила самую тяжёлую из своих миссий в Сомали. По возвращении она произнесла вещие слова: «Мне кажется, я никогда не оправлюсь от этой поездки». И когда журнал «Ньюсуик» задал вопрос: «Какие выводы вы сделали из вашего визита в Сомали?» — она ответила: «Иногда невозможно не думать о том, что Бог, похоже, позабыл о Сомали. У него столько дел! Сомали долгое время была всеми покинута, вычеркнута с карты мира. Сегодня, благодаря гигантским усилиям горстки людей, которые заставляют поверить в добро, в людское сострадание, Сомали больше не одинока». Когда она наклоняется к ребёнку, ободряет его улыбкой — нет ли в этом нездорового любопытства? «Я всегда следила за тем, чтобы не эксплуатировать чужое несчастье. Но когда один из находившихся там добровольцев сказал мне: “Спасибо, что приехали. Благодаря вам мы стали получать больше помощи”, — я поверила, что моё скромное участие приносит пользу».
Одри, которая могла бы лучше всех сыграть в фильме «Из Африки», показывающем идиллическую Африку, оказалась в каком-то нескончаемом кошмаре. Посол ЮНИСЕФ отдала этому делу последние силы. Она была полностью изнурена. Однако в октябре она не уступила мольбам близких, просивших её проконсультироваться со специалистом. Роб даже пригласил семейного врача, который предписал обследование в больнице. Одри отказалась и снова отправилась в изматывающее путешествие по суше в лагерь сомалийских беженцев. Роб был в ярости, но знал, что это безумие ему не остановить.
Её железная воля подкреплялась голландским кальвинистским воспитанием и внутренним диалогом с матерью. Вопреки уговорам, Одри как одержимая в последний раз окунулась в душный африканский зной. Её внутренности раздирала жестокая боль, но она шла вперёд, держась за живот, периодически подавляя гримасу боли. Сотрудник ООН умолял её отдохнуть, но она помотала головой и сделала жест рукой, словно бросая вызов: «Нет-нет, ещё не время отдыхать». Странно, но обуявшая её пульсирующая боль, грызшая её изнутри, мгновенно утихла, словно по волшебству. «Я не отношусь к христианским сциентистам, — сказала она встревоженному сотруднику ЮНИСЕФ, — но верю в нечто — возможно, в силу человеческого духа».
Чуть позже, ещё больше ослабев от проделанного пути, она увидела красивую сомалийскую девочку лет шести, стоявшую в очереди среди шестисот сирот. Одри села на песок, чтобы разглядеть её личико. Девочка, робко посматривавшая на неё краем глаза, сделала шаг вперёд, потом отступила в нерешительности. Вдруг она бросилась в объятия Одри и прижалась к ней. Одри так долго мечтала о том, чтобы сжимать детей в своих объятиях. Эта сцена привела её в самое сердце сомалийской трагедии и заставила остро ощутить собственную судьбу. Она вдруг почувствовала себя беспомощной и жалкой среди этих детей-скелетиков в голодной пустыне, потому что поняла, что и ей самой отныне нужна помощь. И эта потребность в помощи была горька и неотложна.
Местные врачи приписали её боли амёбной инфекции, но, хотя этот диагноз успокоил Одри и даже подбодрил, убедить Роба ей не удалось. Сократив поездку, они не полетели домой, в Швейцарию, а срочно отправились в Лос-Анджелес, где Одри немедленно поместили в медицинский центр «Седарс-Синай» для лечения. Врачи были поражены худобой актрисы, которая когда-то возглавляла рейтинги самых красивых женщин мира. Сгорбившаяся, с поникшей головой, едва волочащая ноги, терзаемая болью, она была жалкой тенью былой Одри Хепбёрн. Медики изо всех сил пытались бодриться, но Одри была в курсе.
Первого ноября рано утром, чтобы не пришлось дополнительно ждать, её препроводили в третью операционную, где хирурги удалили ей опухоль из прямой кишки. Пока Одри спала в реанимации, оставалось только ждать результатов анализа. Вероятность рака исключать было нельзя. Роб был в отчаянии, но, такой же стойкий, как Одри, умело скрывал тревогу, когда садился у её постели, брал её за худенькие руки с выступающими венами и нежно целовал в лоб. Первые новости были скорее обнадёживающими. Одри, которую теперь перевели в отдельную палату, узнала, что опухоль была «злокачественной лишь в небольшой степени» и что ни одна другая часть её организма не затронута. «Такое впечатление, что мы полностью её удалили», — сказал один из врачей, добавив, что диагноз, поставленный на ранней стадии заболевания, возможно, спас ей жизнь.
Юбер де Живанши вспоминает о реакции Одри: «Она уже несколько месяцев чувствовала себя нехорошо, но была убеждена, что подхватила амёбиаз, пока ездила по странам “третьего мира”. Именно в таком состоянии духа она отправилась к врачу. Ему пришлось сообщить ей правду: у неё рак, причём уже в тяжёлой стадии. Тогда она мне сказала: “ Вот видите, благодаря детям меня теперь будут лечить. Если бы я не думала, что у меня амёбиаз, я не пошла бы к врачу”. Она всегда старалась смотреть на вещи с хорошей стороны, а для неё хорошая сторона вещей открывалась лишь благодаря детям». Казалось, рак побеждён.
Эти уверения, а также сотни букетов и тысячи открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления, которыми её засыпали в больничной палате, подняли ей настроение. К Одри вернулся оптимизм. Через десять дней она чувствовала себя лучше настолько, чтобы покинуть больницу. Она в самом деле «везучая», подумала она мечтательно. Но три недели спустя ситуация приняла драматический оборот, когда дополнительные исследования показали, что общее состояние гораздо хуже, чем думали вначале. Начались метастазы. Одри осталось жить не больше трёх месяцев.
