В конце июня 1975 года, незадолго до рассвета, перед домом остановилась машина. Одри с детьми в сопровождении вооружённого полицейского отправилась в аэропорт Леонардо да Винчи. Несколько часов спустя все они были в безопасности в Толошна. «Римские каникулы» преждевременно закончились.

Этот переезд имел существенные последствия для её брака и решения больше не сниматься. Андреа Дотти не ушёл с работы в римской клинике, а это значит, что кто-то из них должен будет мотаться между Италией и Швейцарией. Ночные вылазки Андреа без Одри подрывали их брак, но расстояние, лежавшее между ними, расшатало его ещё больше. «Это не идеальное положение, — признавала Одри. — У нас такое чувство, будто мы постоянно в аэропорту или в самолёте».

Вдали от Рима Одри смягчила свою позицию по поводу своей артистической деятельности. Надежда снова увидеть её на экране приняла реальные очертания.

Это был сценарий Джеймса Голдмана под названием «Возвращение Робина и Мэриан», который Курт Фрингс прислал Одри.

Когда она согласилась на роль, фильм быстро переименовали в «Робин и Мэриан»[54]. В титрах указаны два других великих таланта, бывшие тогда в зените славы: режиссёр Ричард Лестер и актёр Шон Коннери. Последнему заплатили миллион долларов за роль Робин Гуда, а Одри — 760 тысяч за роль девы Мэриан — вернее, матери-настоятельницы Марианны, поскольку фильм основан на истории романтической, но реалистичной встречи состарившегося Робин Гуда, уставшего от Крестовых походов и страдающего от артрита, и Мэриан, ушедшей в монастырь и ставшей аббатисой. Сюжет не только соответствовал таланту кинозвёзд, но и подходил им по возрасту.

Ричард Лестер отправился в Толошна, чтобы убедиться, что Одри не шутит. «Когда я пообещал снять фильм летом, во время школьных каникул её детей, чтобы она могла взять их с собой на съёмки в Испанию, и гарантировал, что съёмки закончатся вовремя, чтобы они не опоздали в школу, нам уже не пришлось её подгонять — только успокоить по поводу того, как она будет выглядеть на экране... что было непростым делом. В конце концов, она ведь не появлялась перед камерой уже восемь лет. За это время техника съёмок сильно изменилась».

«Для меня всегда страшно начинать новый фильм, — призналась тогда Одри «Интернэшнл геральд трибюн». — Мне кажется, я по сути своей интроверт. Мне всегда было сложно что-то делать при других людях. И это не как езда на велосипеде — если научился, то уже не забудешь. Даже если сценарий превосходный, актёры хорошие и режиссёр молодец, ты всегда одна». Лестер увидел это трогательное «одиночество», когда Одри улетела в Лондон на примерку. «Её платье для фильма создала Ивонна Блейк; платье было лишь одно — наряд аббатисы. Оно было сшито из материала, используемого для изготовления защитных перчаток, шершавого и негнущегося, и Ивонна потратила много труда, чтобы придать ему средневековый вид, сшив костяными иголками, без отделки. Я видел, как Одри надела его и посмотрела на себя в зеркало. В надежде хотя бы слегка его улучшить, на манер наряда, который какой-нибудь Живанши XII века благословил бы своими ножницами, она резко дёрнула за нитку и попыталась сделать сборки. В конце концов ей пришлось смириться, что платье стоит колом, и принять правила игры. Побывав во главе списка самых элегантно одетых женщин мира, она вернулась на экран в болтающейся на ней садовой перчатке».

Одри в большей степени беспокоило, как её будут снимать. Она всегда нервничала по этому поводу, да ещё столько всего изменилось, она теперь многого не знает: как звёзды смотрят в камеру, как снимают актёров, уже не выказывая к ним почтения. Она поговорила об этом с продюсером Дэнисом О’Деллом, который передал их разговор Дэвиду Уоткину — осветителю «с понятием». «Ей придётся идти на риск, как всем», — сказали ему. Потому что на натурных съёмках освещение не столь гармоничное, как в павильоне. Кроме того, Ричарду Лестеру нравилось улавливать непосредственность первых дублей. «Некоторые сцены с Одри темноватые, в частности, эпизод под названием “Робин Гуд встречает невидимую женщину”. Но все переживания были слышны в чудесном голосе актрисы: её даже необязательно видеть». Хотя Одри никогда не жаловалась, ей было нелегко от такого пренебрежительного отношения. А ещё оттого, что она — единственная женщина в мужском коллективе. «Я единственная куколка в ватаге Шервудского леса», — сказала она тоном весёлого смирения, превращая одну легенду в другую, более соответствующую её фантазиям.

Каждый раз, когда у неё выдавались свободные выходные, она улетала в Рим. По словам Ричарда Лестера, Андреа Дотти приехал на съёмки только однажды. В отсутствие жены врач стал жертвой нескромности папарацци, которые несколько раз заставали его в обществе Флоренс Гринда[55], а таблоиды напечатали эти снимки. Несмотря на всю любовь Андреа к жене-кинозвезде, Одри поняла, что вышла замуж за обольстителя, который не может устоять перед привлекательными женщинами. Языки начали развязываться. Некоторые итальянки считали совершенно естественным, когда у мужа есть подружки. Кстати, в кругу друзей Одри в Риме мужчина, не имеющий любовницы, считался диковинкой. Но Одри никогда не могла примириться с этой традицией. «Хотя она сияла, — говорил один близкий знакомый, — ей было очень горько. Но она, разумеется, никогда не показывала этого на публике». Она призналась Рексу Риду[56]: «Я не городской человек. В этом... основное различие между Андреа и мной. Я тоскую среди бетона». Потом, следуя принципу своей матери, она положила конец этим вопросам, сказав: «Я забочусь о своём здоровье, а свет занимается моими мыслями». Её единственное желание? «Не быть одной». Вот что дорого её сердцу: «сельская местность, собаки, цветы, природа». Одри ищет утешения в тихом и надёжно защищённом месте. Когда фильм приближался к концу, она на краткое время вернулась в Рим, а потом одна уехала в Швейцарию. Подруга-итальянка, с которой она поделилась своими горестями, посоветовала ей попытаться спасти свой брак, заведя ещё одного ребёнка. Несколько лет назад, когда она ещё была с Мелом, эта идея ей понравилась бы — но не теперь. «Об этом я даже не думаю», — ответила она уныло...

Одри понимала, что не сможет вечно закрывать глаза на снимки Андреа в прессе, которые превращают якобы невинные вечеринки в настоящие любовные свидания. «Конечно, и ему, и мне неприятно, когда печатаются такие фотографии, — подчёркивала она. — Мы ссоримся, как любая пара, но мы должны бороться с этим и оставлять без внимания изо всех сил». Их общий друг отмечает: «Естественно, папарацци донимали Андреа, и это печально. Но очень жаль, что им удавалось делать эти ужасные снимки, на которых он пытается заслонить лицо, пока какая-то блондиночка с ним жеманничает». Однажды Одри почти признала, что жизнь с Андреа далека от идиллии, заявив: «Моя семейная жизнь в общем и целом счастливая». Потом, подумав, добавила: «Не могу выразить это в процентах, потому что в отношениях между людьми это никогда не получается». Её брак рухнул, но с её губ не сорвалось ни единого упрёка. Одри осталась хорошо воспитанной дочерью дипломата.

В конце семидесятых годов фиаско её семейной жизни стало очевидным. Слухи о связях Андреа Дотти на стороне росли как снежный ком. Одри держала голову высоко, но ей приходилось замкнуть в себе свои боль, унижение и гнев. Она искала отдушину в работе. Да и другая причина, на сей раз финансовая, заставила её вернуться на киностудии.

Одри была «муравей», ей не требовался материальный стимул, чтобы работать. С 1955 года она жила в Швейцарии и по части налогов находилась под защитой. Это означает, что она сохранила большую часть заработанных средств. В отличие от других суперзвёзд, которые имели замки в Сан-Марино, яхты в порту Монте-Карло, особняки во Фреджене, главной её роскошью (кроме маленького шале в Бюргенштоке) был дом в Толошна. У неё не было даже лодки на Женевском озере.