— То есть они выкрадывали людей с поверхности и ставили на них опыты, — произнес Дудочник. — Некоторые умерли. Или даже все.

Я помнила, как страшен он в гневе. И не только из-за роста или могучей фигуры, а из-за отсутствия сомнений в зеленых глазах.

— И, занимаясь этим всем, это они боялись нас! — бросила я. — Закрылись, забаррикадировались от внешнего мира, беспокоясь о своих «протоколах безопасности». — Мой сухой смех отразился от стен спальни.

Несмотря на мои опасения по поводу исследований, проведенных на близнецах, я надеялся, что результаты оправдают экстраординарные средства. Однако если результаты так и останутся теоретическими, лишь удовлетворяющими любопытство тех, кто находится в Ковчеге (или сохранятся исключительно для гипотетического использования в будущем), им не может быть оправданий. Призываю вас как представителя Временного правительства пересмотреть свое решение и осуществить лечение, которое может кардинально улучшить качество жизни выживших на поверхности и дать им лучший шанс для репопуляции.

Уже не впервые я обращаюсь к Временному правительству с просьбой пересмотреть свое отношение к выжившим Наверху. При этом я не единственный гражданин Ковчега, выражающий озабоченность по означенному вопросу. Если бы ресурсы (главным образом, электрогенераторы), в настоящее время задействованные на реализацию проекта «Пандора», были перенаправлены на массовое лечение выживших Наверху, вполне возможно, результаты мы бы увидели уже в следующем поколении.

Дудочник все сильнее хмурился, Зои прикусила нижнюю губу, разбирая слова. Они были так похожи.

— Так ничего и не сделали, — сказала я. — Потому что решили, что это не важно. Потому что были слишком сосредоточены на себе любимых. Слишком боялись выживших на поверхности. А у них внизу все стало разваливаться. — Я перешла к бумагам, что занимали пространство до дальней стены. Листы, переполненные торопливыми строчками, заполняющими каждый дюйм и освещающими последние годы существования Ковчега. Изменения в языке тоже говорили о многом.

— Ранние документы — строгие, формальные, — пояснила я. — «Меморандум» тут, «постановление» там. Ничего похожего на то, как люди разговаривают между собой в обычной жизни. Некоторые из работ такими и остались, особенно технические. Но в большинстве язык изменился. Стал обрывочным. Слова отчаявшихся. Смотрите. — Я передала Дудочнику стопку поздних листков, испещренных неразборчивыми каракулями. Доклады и записки стали более отрывистыми и резкими, словно язык тоже сгорел.

У Спрингфилдов родился младенец. Пол — мужской, здоров. Вес 2,75 кг, но мать не может (не желает?) кормить грудью.

В секции Е недостаточно освещения.

Всех оставшихся жителей врем. перев. в секцию Б. Электр. огран. с 18.00 до 06.00 для всех граждан. Исключения — секция А (проект «Пандора») и кухонные холодильники.

— И к этим людям я должна испытывать жалость? — выплюнула Зои — Они сами избрали свою судьбу. Замуровали себя в относительном комфорте, пока мир над ними горел. Выжившим на поверхности не помогли, только изучали их, словно ребенок, наловивший муравьев в банку.

— Знаю, — согласилась я. — И не говорю, что они были хорошими людьми. Просто пытаюсь показать вам, что произошло и почему все покатилось не туда. Все больше и больше людей в Ковчеге стали терять разум. Наверняка из-за длительного заключения. Слушайте.

Секция Е в настоящее время опечатана — троих пациентов больше невозможно контролировать, они представляют опасность для остального населения Ковчега. Квадрант обезоружен, однако Временное правительство щедро снабдило его пищей, вода подается стабильно. Электроснабжение (за исключением вентиляции) отключено в целях приоритетности потребностей остальной части населения.

Рассматривался вариант вывода на поверхность, но его отвергли, учитывая опасность при взаимодействии с выжившими Наверху.

Все двери и люки задраены окончательно. Учитывая обострение состояния больных, не ожидается, что карантин продлится долго.

— Довольно иносказательный язык, — заметила я. — «Пациенты», видимо — заключенные. «Не ожидается, что карантин продлится долго» — в ближайшее время они умрут. Значит, писавшие ожидали, что сумасшедшие покончат с собой или поубивают друг друга.

— Думаешь, они единственные скрывали свои деяния за иносказаниями? — вспылил Дудочник. — Альфы поступают так и сегодня. Вспомни об «убежищах».

«И не только альфы», — подумала я, вспоминая, как сама укрывалась за словами, рассказывая Дудочнику и Зои про гибель Кипа. «Его больше нет». — сказала тогда я. И эти слова не содержали правды о его смерти. Чистые, аккуратные. Но не было ничего чистого и аккуратного в том, как безвозвратно изломанное тело лежало на бетонном полу, словно разбитое яйцо. Слова — лишь бескровные символы, которые в наших надеждах ограждали нас от действительности. Когда разведчики и вестовые Саймона скакали, чтобы собрать войска для сражения в Нью-Хобарте, они несли сообщение: битва, восстание, свобода. И ничего о вспарывающих кишки клинках или наполовину обугленных телах на снегу.

— Мы совсем не такие, как те люди из Ковчега, — возразила Зои. — Они похоронили своих больных заживо, заперли в секции Е. Несчастные или разорвали друг друга на куски, или умерли от голода.

— Они все были похоронены заживо, — возразила я. — Не только безумцы, которых заперли. Каждый в Ковчеге в конце концов оказался в подземной ловушке. Сначала у них закончился свет, а потом и еда.

— Хотя им больше повезло, чем выжившим на поверхности, — сказал Дудочник. — Выжившим пришлось пережить не только взрыв, но и Долгую зиму, и последующие суровые годы.

Тут не поспоришь. И поскольку у тех людей не было Ковчега, они не вели записей, и мы никогда не узнаем, каково им пришлось выживать на поверхности в первые десятилетия после взрыва. Много лет я слышала баллады о Долгой зиме. Барды пели о радиации, убивающей младенцев в материнских утробах. О детях, рожденных без ноздрей или рта, неспособных дышать и встречающих смерть в момент рождения. Детях, представляющих собой лишь массу плоти с несформировавшимися скелетами. Но мы не знали всего ужаса того времени. Даже истории, дошедшие до нас, были скукожены, как дети, родившиеся в те годы.

— Но почему они оставались в Ковчеге так долго? — удивился Саймон. — Более пятидесяти лет, если верить датам. Через пару десятилетий излучение стало вполне приемлемым для жизни — по их же собственным отчетам. Конечно, сложно было назвать жизнь на поверхности праздником, но тут все росло и восстанавливалось. Оставшимся в живых удалось размножиться. Эти люди могли бы выйти.

— Их пугал не мир Наверху, — заметил Дудочник. — И не излучение. Они боялись нас. — Он покосился на свое левое плечо, на котором не было руки. — Ты слышал, как нас называют альфы, а ведь они к нам привыкли.

Я слышала улюлюканье и шипение даже в стенах Нью-Хобарта в последние недели. Эти слова знакомы любому омеге: уроды, отбросы.

— Ты сам читал, — продолжил Дудочник. — Видел, как люди в Ковчеге спорили, есть ли смысл бороться с рождением близнецов. Они задумывались, стоит ли сохранять человечество с поголовной мутацией. Может, это показалось им хуже, чем если бы вообще все люди вымерли. Именно поэтому они остались там. Они прятались от нас. Или же боялись стать такими, как мы.

Я вернулась к кипе бумаг, исписанных узнаваемым почерком профессора Хитона.

— Не все в Ковчеге махнули рукой на людей на поверхности. Хитон продолжал писать о предотвращении рождения близнецов и доводах в его пользу. И не он один. — Я показала обращение, датированное двадцатым годом, в котором открыто утверждалось, что жители Ковчега не смогут размножаться и выживать под землей и что по крайней мере некоторые из них стремились помочь выжившим на поверхности.

— Этот человек, — сказала Зои. — Профессор, он писал…