— Нет, нет, хэзрэт! До этого звания Садиру еще расти да расти. Пускай покамест у старших поучится…

— Так ведь я и в самом деле состарился, — с грустью промолвил мулла. — Невмоготу мне уже в дальние мечети таскаться…

Тюлькесура-бей, конечно же, гордился тем, что его отпрыск получил хорошее образование в Каире, но, понимая, что прочить его на столь высокую должность преждевременно да и неловко, решил замять разговор, переключить внимание старейшин на более злободневную тему.

— К великому сожалению, у нас не все так благополучно, как кажется. Меня по-прежнему тревожит то, что на наши земли зарятся переселенцы. А они все едут и едут без конца…

— Давайте воеводу попросим, пускай придержит, — сказал волостной мулла.

— Вы знаете, что воеводой нынче новый человек — Бутурлин. И это вам не Желябужа[51] с Вельяминовым! — с горечью произнес Тюлькесура. — Он на калмыков кивает: мол, до сих пор не дают покоя. И без конца приваживает сюда чужаков. Только за несколько последних лет в Имэнкала прибыло из Москвы три тысячи сто восемьдесят урысов.[52] Воевода выделил им самые лучшие башкортские земли под пашни. Отменные угодья по берегам Агидели он подарил крещеным Кара-мурзе да мурзе Рудаку, который получил дворянство за то, что перешел в христианскую веру и зовется теперь Андреем Федоровичем Ураковым. А возле Имэнкала по полторы сотни четей получили отставные стрельцы да потомки крещеного башкорта Кадыма — Кадомцевы. Земли рядом с городками Бюрю и Минзяля[53], на Сулмане, Ике и Караидели розданы дворянам-кряшенам и монахам…

Прервав невеселый рассказ бея, возбужденные сородичи зашумели, перекрикивая друг друга:

— Тамошние башкорты сами во всем виноваты! Зачем допустили такое?!

— Ротозеи! Сносят молча, как воевода их грабит!

— Гнали б в шею кильмешяков со своих земель!

— А если те упорствовать станут, пускай восстание поднимают!

— Верно, а мы их поддержим!

— Прежде нам ханы житья не давали, а теперь — кильмешяки!

— Разве для того мы к урысам примкнули, чтобы они нас грабили?!

— Нет такого права у воевод нарушать Жалованную грамоту самого Ивана Грозного!

— Воистину так!..

Дождавшись, когда люди выговорятся, Тюлькесура сдержанно произнес:

— Наш священнейший долг — оберегать от чужаков завещанную нам атай-олатаями земли-воды. Но поднимать восстание без всякой подготовки — безумство. Мы должны решить этот вопрос сообща — с братьями из других волостей и дорог!

— Когда в 1584 году башкорты поднялись, их было мало. Это потом к ним остальные присоединились, — напомнил один из сотников.

Тюлькесура-бей покачал головой.

— Ай-хай, кустым, какой же ты прыткий, однако. Да то время с нынешним разве сравнишь! Восстание — это тебе не игра! Думаешь, на йыйыне мы это не обсуждали?! Еще как обсуждали! Так вот, если хочешь знать, большинство — против того, чтобы пороть горячку. И все, кто там был, сошлись в одном — сперва с воеводой попробовать договориться.

Юный мулла Садир сидел в одиночестве в темном углу и внимательно слушал, не вмешиваясь в разговоры аксакалов. Еще многого недопонимая, осторожность отца он расценил как проявление старческого малодушия, и когда сородичи разошлись, осмелился спросить у него:

— Атай, а в том восстании, про которое сотник говорил, олатай твой участвовал?

— Нет.

— Почему?

— Да как тебе сказать… Видишь ли, мой олатай, а твой прадед, свято верил в Жалованную грамоту батши Ивана Грозного. Потому старался решать любые вопросы миром.

— И что, всегда получалось?

— Конечно… Именно благодаря его связям с Ак-батшой воеводы отступились от башкортов и думать перестали о том, чтобы крестить нас.

— Ну, а если бы сейчас подняли бунт из-за земли, ты бы как поступил?

Тюлькесура-бей попытался избежать прямого ответа.

— Куда уж мне, старику, в такие дела ввязываться?

— Не лукавь, атай. Небось, не остался бы в стороне, так ведь?

— А я и теперь не бездействую, улым. Надумал вот письмо батше писать. Хочу просить его прислать к нам другого воеводу, который бы не давал растаскивать башкортские земли.

— Ты думаешь, батша тебя еще помнит?

— Если и забыл меня Михайла Романов, так я напомню.

— А, может, я твое письмо отвезу? — с трепетом предложил Садир.

— Рановато тебе, улым, с такими поручениями ездить, — подавил улыбку Тюлькесура-бей. — Твой брат это сделает. С ним отправим еще кого-нибудь.

— Я тоже хочу! Отпусти меня с агаем! — взмолился Садир.

— Да пускай едет, раз уже так хочется, — замолвил за него слово брат Баиш.

Весной 1645 года, когда сыновья Тюлькесуры собирались с отрядом башкирских конников в Москву, до Тамьянской волости дошла весть о кончине царя Михаила Федоровича Романова и о том, что трон перешел к его сыну Алексею Михайловичу.

— Да-a, теперь и не знаю даже, как к батше подступиться. С новым государем я незнаком, — растерянно промолвил Тюлькесура-бей и, пройдясь взволнованно несколько раз взад и вперед, решительно произнес: — Ай, да ладно, как говорится, если в цель попадешь, то — в белку, а промажешь — в ветку. Раз уж снарядились, поезжайте. Только обязательно добейтесь встречи с самим. Доложите ему все, как есть. И не забудьте упомянуть, что башкорты освобождали Москву вместе с Пожарским и что отец ваш был соратником воеводы Алябьева. Про сына его скажите, мол, уважают его башкорты. А потом, как вручите подарки, упросите батшу направить его к нам в Имэнкала воеводой.

Сыновья послушно кивали:

— Все сделаем, как ты велел, атай!..

Весь башкирский народ с нетерпением и надеждой ожидал благой вести из Москвы. Лишь доведенные до отчаяния минцы, лишившиеся большей части своих земель, были настроены воинственно. Не дождавшись возвращения делегации, они взбунтовались было, но как только стало известно, что сыновья Тюлькесуры привезли с собой из первопрестольной указ Алексея Михайловича Романова о запрещении раздачи башкирских земель переселенцам, тут же угомонились.

А вскоре в Уфу вместо Бутурлина прибыл новый воевода — сын соратника Тюлькесуры-бея Федор Андреевич Алябьев. Устроив свою семью, он созвал волостных и дорожных старшин.

Прежде чем начать разговор, воевода поинтересовался:

— Есть ли среди вас старшина Тамьянской волости Тюлькесура-бей?

— Отец захворал и не смог приехать. Я — заместо него, — откликнулся, вскакивая с места, молодой мулла.

Узнав Садира, заезжавшего к нему в Нижнем Новгороде по дороге в Москву, Алябьев расплылся в улыбке:

— Как только кончим, задержитесь. Посидим, потолкуем, — сказал он, приобняв своего знакомого.

И опять завели башкиры речь о самом больном и насущном — о своих землях. Говорили, что исправно платят за них ясак, а их все равно обирают. Алябьев выслушал старшин, не прерывая, а под конец успокоил их, сказав, что земельные участки пришлым отдавать не будут, и подтвердил, что это узаконено специальным Уложением.

Желая произвести благоприятное впечатление на башкирских начальников и добиться доверия с их стороны, воевода решил для пущей важности зачитать грамоту Алексея Романова, где говорилось: