Внезапно вернулся Адриан, побледневший и трясущийся, его синяки под впалыми веками набухали влагой. Пав на колени возле Эммы, он с нескрываемой грустью в голосе почти шепотом произнес.

– Простите, я не могу более вас обманывать. Пройдите, взгляните, кто там на самом деле скрывается за холстом.

В очередной раз девушка, невзирая на испуг, поддалась любопытству и заглянула за мольберт и…

– Здесь никого нет. – вкрадчиво сказала она.

– Вы правы, там должен был сидеть я. – ответил Адриан. – Художник создает иллюзии, имитации объема реальности изображаемого, он источает бесчувственный феномен неувядающего чувства, запечатлевает блик ускользающей подобно песку сквозь пальцы красоты. Художник пишет в тех красках, коих нет в виденном окружении, поэтому добавляет в имеющиеся пропорции новые тона, улучшает старые погрешности в палитре красок. – художник смягчил голос насколько это возможно. – Но вас, Эмма, я не вправе обманывать иллюзиями. Я слишком сильно люблю вас, чтобы удерживать ложью.

– Что вы хотели сделать со мной? Отвечайте! – твердо возгласила в ответ тронутая и задетая за живое девушка.

– Я желал со всею страстностью своего сердца похитить вас из этого насущного мира. Я мечтал выкрасть вас у Творца. Но вы не принадлежите мне, только сейчас я прозрел сей непоправимой неискоренимой истиной. Вы не моя. Вы свободны жизнью и вольны выбором.

– Значит, мне можно уйти? – проговорила напряженная девушка, чуть прячась за мольберт. – И вы не станете более следить за мною, домогаться моего внимания? Я должна быть уверена в вашей непогрешимости.

Адриан решил образно явить себя с помощью эмпирического осколка воспоминания.

– Однажды я убирался в картинном хранилище, в некой лабиринтной комнате, где по обыкновению хранятся произведения десниц человеческих, там пылятся полотна, никому ненужные и всеми позабытые, хотя они еще могут послужить верой и правдой, могут украсить собою чей-то дом. Помню, как нежданно возле меня возник преподаватель по живописи, или рисунку, сейчас мне уже не вспомнить. Затем в груде бумаги он обнаружил несколько рисунков обнаженной стройной натурщицы зарисованной в различных натянутых позах. Безусловно изображено было искусно, особенно вызывающе красиво выделялось тело женщины столь юное и невинное. Но я заметил в глазах учителя греховное вожделение, смрадный порок проступил на его морщинистом челе, он наглым порывом разместил вдоль стены те картины, начав более сластолюбиво разглядывать их. Затем пришли другие преподаватели и также с нескрываемой похотью начали глазеть на рисунки, присовокупляя к этому постыдному зрелищу колкие вульгарные высказывания. В тот омерзительный для меня момент они видели перед собою лишь обнаженную беззащитную плоть, и словно порочные фавны, столпившись вокруг прельстительной дриады, обуянные страстью, они позабыли всякое приличие и стыдливое уважение по отношению к деве. Почтенные седые старики в один миг пред очами моими предстали незрелыми юнцами, жадными прелюбодеями. И именно они смеют учить меня запечатлевать красоту, когда как сами вкладывают в свои творения уродливые пороки помыслов и бесчисленные страсти, подобные числу мазкам нанесенными ими оскверненной не девственной рукой. – Адриан стал твердым подобно скале Олимпа. – Но знайте, я никогда не буду рисовать обнаженное тело, не достигнув должного бесстрастия. В реальности я никогда не видел нагое девичье тело. Лишь на рисунках и картинах, к сожалению, мне довелось узреть. Потому в отношении вас у меня нет злых помыслов или непотребных планов. Они и не могут появиться, ведь лишь вы являетесь для меня прекраснейшим шедевром красоты, только вы будоражите мой одинокий мир. Смотря на вас, во мне нечто умирает, то кажется, погибает тоскливая тоска, злокозненное уныние и непомерная горечь утрат. Но не телом единым вы красивы, но прекрасны также и душой. – Адриан сквозь поступающие слезы тихо говорил охваченный чувствами небывалыми по всевластию. – Я жалкое белесое насекомое, которое охвачено дерзновенным трепетом (иль страхом), но у меня есть прозрачные почти бумажные крылья, на которых я желаю лететь навстречу к вам. Я вот-вот сгорю, пусть так, сгорев дотла, я буду помнить о божественной любящей искре, что в вас талантом заключена. Вы посланы мне самим милостивым Творцом, дабы я создал великие вспышки сердечного ритма своей любви, дабы я сохранил памятные строфы своих очей, кои благодатно созерцали вас, Эмма.

С внутренним состраданием Эмма внимала глухим крикам, сочившимся из души столь странного потустороннего существа. Вскоре его кроткие слезы утешили девушку, смягчая ее протестный нрав. Слезы незапамятно явили чистую кристальную честность желаний, посему она верила всему, что он изрекал. Ей должно было страшно испугаться в те минуты, однако Адриан нисколечко не казался ей опасным. Склонившись пред нею, он как бы тем самым уже доказал свою покорность пред ее решением. А она молчала не находя лишних слов.

“Неужели он следил за мною, незримо наблюдая каждый день, безучастно провожал меня до дома? О насколько же он нерешителен! Неужели всё это время он страдал, не имея сил признаться в столь высоких чувствах. Неужели он ожидает услышать от меня незамедлительный ответ?” – размышляла девушка. Привыкшая к однообразности житейских сует, сей ситуация показалась ей значимой и в тоже время неестественной. Испытывая магнетические противоположные ощущения, она телом пожелала уйти отсюда, будто ноги только и ожидают познать приказ импульса души, всего одно неловкое веяние, и они побегут. Однако завороженная душа Эммы навостренным шестым чутьем вторит мягкосердечным словам художника, принимает тепло и горячность его грустных повествований.

На нее разом свалилась грузная лавина изощренных вопросов, но задавать их все разом девушка не решалась, слишком уж чужд ей был человек некогда стоящий пред нею на коленях. Однако одно умопомрачение ее очень волновало, самое важное познание в жизни человека, и то вопросительное утверждение, несомненно, вырвалось из ее нежных уст.

– Вы сказали, что любите меня. Это правда? – проникновенно ласкающим голосом изрекла Эмма.

Очередная насыщенная прогорклой сладостью капля, скатившись по впалой ланите, упала на колени благоразумного художника. Он взглянул своими опечаленными глазами на девушку и нескромно степенно ответил.

– Для меня любовь это, прежде всего, вдохновение, и я вдохновлен вами, своею любовью. Вы будоражите мой приспособленный обособленностью ум, своим творческим духом вы руководите моими кривыми с рождения фалангами, которые безыскусно держат кисть или чернильное перо. Аляповатый мир словно стал чужим для меня, или я стал чураться мира. Но эманация образа вашего, сиянье белизны души вашей, исконно во все времена будут воскрешать меня воззванною лирою, я знаю это, наивно веря своим страстным чувствам. Ведь я творю, творю ежечасно, ведь я люблю, люблю ежесекундно. Творца люблю и вас Его прекрасное творение почитаю безмерно бесценно. Его величье в вас благоухает богоподобной невинностью, ваша красота Творцом благословлена. И я, представ пред вами, главу склоняю и молю – не отвращайте своего внимающего взора от меня грешного. Пускай, я безбожно жалок, но может быть, и я, нечто достойное однажды сотворю, и нас обоих тем самым прославлю на века.

– Я вас вдохновляю, но почему же тогда слезы на вашем лице застыли подобно скорбящим ледяным изваяниям? Почему вы решили похитить меня, заманив в ловушку, или я чего-то недопонимаю?

Художник беспомощно склонил главу.

– Простите меня. Примите мое искреннее раскаяние. Поначалу я вероломно спланировал отнять у вас свободу, дабы освободить себя, вызволив тем самым весь необузданный поток своего ристающего творчества. Я желал привести вас сюда и, прикинувшись дворецким, подглядывая издали писать ваш изящный оттиск, в то время как вы ложно бы сидели посреди комнаты перед несуществующим художником, теряя самообладание. Так могло бы продолжаться фатально долго, но недавно умаленная совесть нанесла смертельную рану моему беспомощному сердцу.