Лугару проводил ее взглядом.
– Какая прекрасная женщина, – вздохнул маг.
– Тебе не положено засматриваться на женщин, разве нет? – не удержался Квентин, хотя и знал, что безбрачие уставом Ордена Молчаливых гостей не предписывается.
– Мне лишь не положено вести жизнь невоздержанную.
Квентин искоса посмотрел на мага, желая знать, имел ли тот в виду больше, чем сказал, но Лугару хранил вид невозмутимый и невинный.
И все же на душе сделалось мутно. Чего уж тут, Гертруда была у Квентина как бельмо на глазу. Нет, хуже. Бельму не положено радоваться, а Квентину все время твердили, как повезло ему, как благодарен он должен быть судьбе за такой подарок. Гертруда по всем статьям была чистое золото, Квентин и сам это знал. Если по совести, следовало любить ее всей душой. А Квентин не любил. И что живет она с ним под одной крышей, его не грело. Только двоих Квентин рад был видеть в своем доме – Вирею и Майлза, и ни один из них тут не задержался. Вирея попросту сбежала, почему, зачем – догадайся сам. Оставила только короткое невнятное письмо, закапанное слезами – одни сплошные «с ума сойду», «не могу больше» да «не вынесу», – и кольцо, что Квентин подарил ей в день помолвки. Говорят, вышла потом замуж за богатого судовладельца, живет теперь на побережье, в южных провинциях, греется на солнышке. А Майлз – что Майлз… Тоже недолго побыл, ушел чуть позже, не по своей воле и много дальше, чем самые дальние берега. Даже тела его схоронить не удалось, о чем Квентин не переставал сокрушаться.
Вот тут-то Гертруда и появилась. Заходила она и раньше. Видная, красивая девица, и одета всегда как картинка. Такая славная, все при ней. Дядя ее был скорняк, своего цеха старшина, держал большую мастерскую, а она торговала. Всегда за ней следовал дюжий слуга с огромным ларцом, набитым перчатками, поясами, кожаными наколенниками. Что ж не купить хорошего товара у пригожей девицы? И Майлз, и Квентин не скупились ни на плату, ни на шутки, ни на похвалы. Гертруда смеялась, встряхивала кудрявой головой в цветных лентах. Тогда глаза у нее улыбались, а на щеках играли ямочки.
Сам Квентин того дня не помнил – не мог помнить, потому что лежал в лихорадке, уже одной рукой уж за плащ Пророка держался, как говорится. Лугару потом все рассказал. Гертруда к ним заглянула, принесла перчатки на меху – Майлза заказ, взял сразу три пары, вечно он их терял. Майлза она не увидела – не было его уже среди живых, и перчатки ему стали ни к чему. Зато нашла хозяина дома – в беспамятстве, при смерти, в обществе Лугару и целителя из Ордена Пьющих дождь. Почему она тогда осталась и взяла на себя заботу о полумертвом хлавинере, кто она ему – никто не спрашивал, а она не объясняла. Ухаживала за раненым, как сиделка, а это был труд нелегкий. Лугару всегда говорил – что остался ты, Квентин, среди живых, за то благодари пророка Азария, мага-целителя Юлия из Ордена Пьющих Дождь и твою Гертруду. Про себя ни словечка, скромник орденский. А что Квентин сырой хлавинум сожрал и после живой остался – это Лугару заслуга. Если бы не он, то и целитель бы не вытащил. Спас этот корень Квентину жизнь в Проклятой земле, но потом ее же едва не отнял. Хорошо, что глаз у Молчаливого гостя на такие вещи наметанный, сразу понял, что Квентин хлавинума перебрал. Дал противоядие, пока не поздно было, да еще затем полгода пичкал всякими своими порошками-микстурами, чтобы печень прочистить.
Но это потом, а тогда лежал Квентин в лихорадке – от раны, от хлавинума, а еще больше от горя. Лугару рассказывал, что Квентин все пытался подняться и ехать обратно, в Проклятую Землю, где остался Майлз, кричал как бешеный, рвался. Приходилось привязывать больного к кровати, чтобы не поломал лубки на раздробленном колене. Всего этого Квентин не помнил. Страшный месяц горячки выпал из его жизни, словно выродки его украли. Осталось лишь смутное воспоминание о боли, мучительном жаре и багровом дыме, что собирался по углам комнаты, и клубился там, как вино, вылитое в воду.
Трудно с ним тогда приходилось, но Гертруда не дрогнула. Не ужасалась, не плакала, ни на что не жаловалась. Все делала, что целитель велел – обтирала хлавинера водой, меняла ему постель, вливала сквозь стиснутые зубы в рот лекарство. Лугару говорит – только диву давался, откуда у девицы такая сила духа и выдержка.
Что ж, все проходит, и всякая рана, если не убивает, то, в конце концов, затягивается. Вот Квентин снова на ногах, снова на промысел ездит. Правда, хромать ему теперь до конца дней, пока не предстанет перед престолом Азария. Однако ж ногу целитель Юлий не отнял, Пророк его благослови. Болит, конечно, на холоде и в сырую погоду, но видали вы такого хлавинера, чтобы ничего у него не болело?
Но вот что теперь делать с Гертрудой, научите, Пророк и благой покровитель мой, сподвижник Квентин? Отплатить следовало добром за добро – это понятно. Квентин старался. Но одно дело выплатить долг, а другое – записаться в вечную кабалу. Как теперь быть? Сказать – иди отсюда, милая, спасибо за все? Так нельзя. Самому уйти? Он бы и рад, но как она без него? Ведь любит же не шутя. Не приведи Пророк, руки на себя наложит или зачахнет с тоски. Квентин помнил, как сам волком выл, когда Вирея ушла. Чуть умом не тронулся, жизнь опротивела. И как, вразуми Пророк, сказать женщине, с которой столько времени делишь кров и постель, что никогда не любил ее? Тем более если она – чистое золото.
Гертруда никогда ничего не просила. Квентин сам, по своему разумению, старался ей угодить. Всякие там кружева-материи и украшения дарил. Прислугу в помощь, чтобы Гертруда сама над котлом не коптилась и тряпкой по полу не шваркала, нанимал. В Храм Пророка на службы с ней ходил – она же благочестивая, Гертруда. Маятно, тоскливо, но ладно. На обеды к ее дяде и матушке таскался – наслушаешься там всяких глупостей, потом голова гудит, как котел. Только вот любить Гертруду не получалось. Была бы она не такая расчудесная, ну хоть бы самый завалящий повод дала с ней порвать – вот счастья-то было бы. Стыдно, конечно, мужчине так малодушничать, но на что еще надеяться? Так ведь нет. И милая она, и добрая, и хозяйственная, и заботливая, и ласковая. Просто милость Пророка, а не женщина. Квентин сам на себя диву давался – как это его угораздило до сих пор не влюбиться? И все же, как думал иногда Квентин зимними ночами, глядя без сна в потолок, легче было бы жить с выродком за плечами, чем с Гертрудой под боком. Неужели до конца дней быть им вместе?
Хотя, по правде сказать, с тех пор, как ушла Вирея, у Квентина с любовью вообще как-то не складывалось – не только с Гертрудой. Женщины хлавинеров любят, это правда. Ну, может быть, кроме Люка Рамьера. Такого любить несподручно. А так и порядочные, и продажные, так и льнут. Особенно продажные, и особенно по осени, когда хлавинеры при деньгах. А после промысла кому же не хочется себя снова живым почувствовать? Красоток вокруг Квентина всегда хватало. Смотреть он на них смотрел, от нежности-ласки не отказывался, если не случалось дармовой – так за деньги покупал. Но чтобы от любви томиться – такого с ним давно не случалось. После Виреи душа у него стала как печь без дров – сколько растопку туда не суй, огня не будет. И чего ради прогонять Гертруду? Будешь жить один в пустом доме, как бирюк, да по борделям шарахаться.
Хотя дома он в последнее время бывал редко. В Проклятой Земле, в «Трех ключах», да где угодно пропадал, только не дома. А то придешь – Гертруда тут как тут. Ходит за тобой. Смотрит. Ластится.
А, да пропади все пропадом. Разве не хлавинер он, разве не из Братства? А какой символ у Братства? Яблоня. А почему яблоня? Потому что смерть исправно собирает с нее урожай. Иногда по яблочку рвет, а иногда как тряхнет все дерево – и посыпалось, только подбирай. Рано или поздно, не вернется он в Чистую землю, как Майлз не вернулся. А в таких делах для хлавинера «поздно» – то же самое, что для всех прочих – «скоро». Чего терзаться? У Гертруды еще ни одной морщинки на лице не будет, когда она пойдет в Храм заказывать поминальную службу по своему хлавинеру.
