Близилась середина осени, но погода еще держалась тихая и теплая. День был прозрачен и чист. В такой день можно подумать, что зима вовсе не настанет, и вслед октябрем сразу начнется май. Листья – багровые, желтые, алые – многоцветным пышным ковром устилали землю, пахли дорогим вином, глушили звук шагов. Как хорошо в лесу, думал Квентин. Вот настанет зима, насидишься в четырех стенах, от тоски взвоешь. Иной хлавинер до первого весеннего промысла и спиться успеет.

Каждый раз, когда солнечные лучи проникали сквозь шатер ветвей, Квентин с удовольствием подставлял им лицо. Спешиться бы сейчас, посидеть час-другой в островке света. Развести костер из сухостоя. Ничего не делать, никуда не спешить, просто смотреть в веселое рыжее пламя. Но место здесь было нехорошее, и не годилось для отдыха и тем более для костров. Границ Иларии Квентин еще не пересек, но близость Рубежа к пикникам не располагала.

Квентин ехал без дороги – в этих местах никто не прокладывал дорог. Однако сбиться с пути было невозможно. Рубеж не виден глазу, ничем не обозначен, но проскочить его, не заметив, нельзя. Как сожмет холодной рукой сердце, как стиснет грудь – значит, приехали.

Когда переходишь Рубеж – главное ни с кем не попрощаться, ни вслух, ни в душе. Хуже этого приметы нет. Пропадешь ни за что. Так что у каждого свой обычай. Кто-то чтобы не прощаться – здоровается, мол, здравствуй, Проклятая Земля, давно не виделись, вижу, заждалась. Другие просто ругаются – тоже хорошо, от крепкой брани всегда бодрости прибавляется. А Квентина наставник, пусть плывет гладко его смертная лодка, иначе учил. Говорил, как почувствуешь Рубеж, всякий раз про себя повторяй: «Я – воздух». Квентин наставника тогда не понял. Почему воздух? Потому, башка твою дурная, сказал ему Кривой Альберт, что воздух ни увидеть, ни ухватить. А он сам в любую дырку пролезет. Вот и хороший хлавинер на промысле должен так.

– Я – воздух, – вслух сказал Квентин и слегка толкнул коня ногой.

Гнедок послушно двинулся вперед, хотя и без всякой охоты. Бедняга боялся выродков, всех без разбора, больших и маленьких, голых и мохнатых, живых и мертвых, и его в этом трудно было упрекнуть. Квентин когда-то и сам их боялся.

В Проклятой Земле тоже властвовала осень. Сказать по правде, осень Квентин не любил. Каждый год, когда дни становились короче, исподволь подкрадывалась тоска. И с утра-то мысли лезли в голову сплошь грустные, а уж под вечер – никакого спасения, вот только наливай да пей. Стать бы зверем, залечь в спячку в лесной берлоге, среди костей и сухих листьев, и спать до апреля. Ни забот, ни хлопот. Но раз родился человеком, терпи. А как не останется сил – пей самогон в «Трех ключах», пока не отпустит. Можно бы и вина, достаток, слава Пророку, уже позволяет. Но Квентин больше привык к самогону. И для здоровья полезнее – так и наставник, земля ему пухом, всегда говорил. Вино – это только желудок портить.

Однако тоска там или не тоска, а все же лучшего времени для хлавинерского промысла, чем сухая, погожая осень, не придумать. Земля, еще не схваченная морозом, легко поддается. Листва на деревьях уже поредела, и выродку в ней не спрятаться. А они это любят. Заберутся на ветку повыше и караулят. Сидит такой молчком, и не видно его. А потом как прыгнет тебе на спину. И сразу зубы запускает в шею, если волкодлак. Или ножом горло перережет, если круда. Слабое место шея, уязвимое, что тут скажешь.

Квентин ехал шагом, поглядывал сторожко по сторонам. И на землю, ясное дело, смотреть не забывал. Хлавинум растение хитрое, непростое, это тебе не капуста какая-нибудь, что день-деньской торчит на грядке, вся на виду. Хлавинум же прилегает к земле, прячется. Сложит каждый листок пополам, бурой стороной наружу, и ни за что ты его не разглядишь, хоть носом уткнись. Но сразу после полудня хлавинум начинает ловить солнце. Вдруг развернется зеленая розетка листьев – и тут же опять захлопнется. Не зевай, брат-хлавинер! Глаз у Квентина был верный, рука твердая. Главное – хорошее место выбрать. Вот, к примеру, славная полянка. Самого что ни на есть заурядного вида. Какой-нибудь «крест», неопытный хлавинер, мимо проедет и не взглянет. Они все в чащу рвутся, туда, где начинаются болота, где деревья с синими листьями. Думают, там скорее что перепадет. Ага, жди. Мха там много, от которого сырым мясом пахнет. Старые стволы стоят, голые, перекрученные Проклятием, корни наполовину из земли вывернуты. А хлавинума не больше, чем у Рубежа. А вот выродков точно больше. Намного. И нечего к ним в пасть соваться. Мало найти хлавинум, ты еще с ним выбраться отсюда сумей.

Квентин еще раз огляделся. Гнедок, как и всякое чистое создание, попавшее в Проклятую землю, беспокоился, но не чрезмерно. Стало быть, выродков поблизости нет. Однако расслабляться не стоило. Выродки – твари хитрые.

Считать выродка зверем – большая ошибка. Конечно, звероподобных среди них хватает. Иной волкодлак – здоровенный, мохнатый, с черной брыластой мордой – медведь-медведем, только проворнее. Но даже в таком есть разум. Не человеческий, но все же и не животный. А Гай и прочие круды, его родня, даже с виду походят на людей, а уж в хитрости и смекалке им не уступят. А чего еще ждать? Выродки от человека произошли. Проклятие, конечно, их гнетет и рано или поздно совсем сгубит. Но это еще когда случится, а хлавинум нужен сейчас.

Гая Квентин не видел с весны. Вряд ли он умер, тварь живучая, скорее всего, злоумышлял где-то в других местах. И хорошо. Квентин хотел убить его сам, привезти с собой голову выродка в Страгну и вздеть на кол перед харчевней «Три ключа», где собирается Вольное братство. Пусть душа Майлза, где бы она ни обреталась, возрадуется. За то время, что Квентин с Гаем не виделись, ненависть Квентина к выродку немного поутихла, не ослабела, а как будто подернулась пеплом. Квентин даже не всякий день о нем вспоминал. Но знал твердо – пока один из них топчет землю, другому не жить.

Солнце поднималось все выше, дело шло к полудню. Квентин поспешно очистил выбранную им полянку от опавших листьев. Обнажилась бурая земля, поросшая редкой травой, частью пожухлой, частью еще зеленой. Почти обыкновенная трава. Не те лезвия, что растут в дебрях Проклятой земли, а простые коленчатые стебли. Разве что очень жесткие и блестят, как стеклянные.

Квентин забрался обратно в седло и вынул из–за голенища пэль, который накануне старательно наточил. Пэль для хлавинера – вещь самая нужная. Особый клинок на крепкой ручке – сразу тебе и нож, и лопатка. Хочешь – корень хлавинума из земли выкапывай, хочешь – врагу кишки выпускай. И в Проклятой земле пригождается, и дома, иной раз, что греха таить, в дело пустишь. Квентин провел пальцем по рукоятке. По обычаю, на ней было вырезано имя владельца – «Майлз», и звезда, на удачу. Многие верят, что снаряжение погибшего приносит несчастье. После смерти напарника лучше снесут все скопом на помойку или сожгут, чем пустят в дело – даже самое дорогое не пожалеют. Но Квентин всегда брал с собой только этот пэль.

Квентин ждал, приподнявшись на стременах. Зрение у него было превосходное, но на слух он полагался не меньше. Листья хлавинума, когда разворачиваются, всегда хрустят тихонько. А вот выродки двигаются бесшумно. Может быть, именно сейчас, когда хлавинеру не до них, они подкрадываются ближе. Ползут на брюхе с подветренной стороны, и ни одна былинка не шелохнется. Но такое уж ремесло у хлавинера – никогда ничего наверняка не знаешь. Вся надежда – на выучку, острый клинок и быстрого коня.

Где-то справа раздался знакомый хруст, и Квентин, не глядя, метнул пэль на звук. Лезвие сочно хряпнуло. Не промазал, значит.

Начиналась самая опасная часть работы. Корень хлавинума, ради которого все и затевалось, уходит в землю глубоко, иной раз на несколько локтей, и держится крепко. Поэтому хлавинер должен спешиться и, уподобившись свинье, нашедшей трюфель, со всем возможным тщанием выкопать хлавинум целиком. Тут-то выродки обычно и нападают. Хорошо, если с тобой напарник – он прикроет. Но с тех пор, как не стало Майлза, Квентин ходил на промысел один. И вовсе не из жадности, как считали некоторые кресты, что без толку набивались к нему в напарники.