И вообще, академия являлась вотчиной детей профессоров и преподавателей. Недаром один из замов начальника академии сказал, что Академию имени Кирова пора переименовать в Академию имени Тургенева, написавшего роман «Отцы и дети».

Я решил, что в этом году поступлю обязательно. Моё поступление напоминало мне катание на американских горках. Когда подбрасывает вверх – «ух!» – по кочкам, по кочкам, а потом вниз и захватывает дух. Вот я тогда подскочил с возгласом «ух!» четыре раза.

На первой кочке я подпрыгнул, когда после неудачи вернулся на Камчатку и на рыбалке спросил у начальника особого отдела, «не по их ли наущению меня не приняли», на что он ответил: «Вы что, не знаете, что, согласно 110-му приказу, при любых отказах ссылаться на органы безопасности запрещено?» Я разозлился: ах так! Пока он крутился в палатке, я у него из заплечного мешка забрал четыре рыбины, а вместо них положил булыжник. На следующий день он пришёл ко мне в лазарет и гонялся за мной с этим булыжником.

А вечером позвонил мне и полушёпотом, с секретной интонацией, спросил, узнаю ли я, кто со мной говорит, и произнёс фразу: «Отказ не по нашему ведомству».

Вторая кочка меня подбросила весной, когда я пошёл к начальнику отдела кадров снова просить подать мои документы. Тот сказал, что на этот год разнарядки нет, а я ему в ответ: «Виливс (родители его назвали в честь В. И. Ленина и И. В. Сталина, трудно ему приходилось с таким именем), ты помнишь, кто оперировал твои переломы и аккуратно сшил твою рожу, когда тебя накрыло и протащило лавиной? Тогда ты говорил, что я самый лучший хирург, так теперь подтверждай свои слова делом».

Виливс не устоял: «Ладно, я отправлю твои документы, а как там во флотилии решат, так и будет».

А на третьей кочке, во флотилии, уже помог Степан Хорев, мы с ним дружили, он часто приезжал ко мне в бухту на рыбалку. Я ему позвонил, и он договорился с кадровиками, чтобы документы мои ушли.

Ну, а четвёртая кочка приключилась уже в самой академии. Принимали на хирургию шесть человек, но вызывали девять, чтобы создать конкурс. Я понимал, что меня отнесут к группе статистов. Когда сдавал документы в Красном Селе, в заявление заносился средний балл по диплому академии. Этой работой занимался мой однокашник Сашка Фиолковский, к тому моменту адъюнкт кафедры медицинской статистики. И он сказал: «Там у тебя получается 4,5, а я поставлю на всякий случай тебе 5,0».

Экзамены я все сдал на пятёрки. Так что пришлось меня зачислить, и я попал в счастливую шестёрку. Двое в группе были моими однокашниками по академии.

Меня назначили командиром. Ребята были со всех флотов, но авторитет мой среди них был не от начальственной должности, а от моего отношения к делу. В общем-то, у нас была вольница, я никого не давил, у меня не было любимчиков, все они были мои друзья…

Воспоминания пролетали у меня в голове. Только сейчас я осознал, через какие сложности прошёл. Учёба была каторгой. Практика наша проходила в больнице скорой помощи, где за дежурство поступало тридцать пять, а то и сорок человек, из которых оперировались девяносто процентов. Если ты поспал минут сорок и похоронил меньше пяти человек за сутки, то дежурство считалось удачным.

Весь напряг снимали традиционным способом: выпивка и лёгкие необременительные отношения с дежурными медсёстрами. На романы на стороне времени не оставалось вообще. Я занимался желудочными кровотечениями, а это самый тяжёлый контингент больных.

Но ни на какие трудности я внимания не обращал. Я радовался, что постигаю специальность, что живу в большой хирургии. Я гордился, что причастен к этому, что стою как страж на границе между жизнью и смертью пациента. И так каждый день, по много раз. И дурацкая фраза из фильмов: «Больной будет жить» становится твоим мироощущением.

Учился я под руководством заведующего кафедрой госпитальной хирургии Михаила Ивановича Быстрова. Он был авторитетным хирургом в Ленинграде. Ко мне он относился как к лучшему из-за моего ответственного отношения к учёбе и работе. А явный прогресс в написании диссертации позволил ему ходатайствовать о том, чтобы после распределения меня оставили на кафедре.

Я лежал, думал и думал. Решился позвонить Михаилу Ивановичу. Он мне предложил встретиться завтра на кафедре и сказал одну загадочную фразу: «Кто-то давит значительно сильнее меня».

Да ещё и фразу Гочи я забыть не могу: «В конкуренции друзей нет».

Да, ехать одной на электричке поздно вечером – не совсем приятное ощущение. Обязательно кто-нибудь подсядет: «А дамочка скучает?»

С одной электричкой вроде бы я справилась: из Пушкина, где проходила конференция, в Ленинград я добралась удачно. Теперь быстро лечу в метро и еду на Финляндский вокзал. Мне повезло: электричка в Лисий Нос уходит через пять минут, и я успеваю купить мои любимые вафли в форме ракушки с коричневой ореховой начинкой. Две штуки как раз растяну на тридцать минут поездки.

Электричка совсем поздняя. Страх пытается найти себе местечко в потайном уголке моей души, но я погружаю язык внутрь ракушки, сладкая масса растекается во рту, я забываюсь в наслаждении, и время поездки пролетает моментально.

Выскакиваю в Лисьем Носу. Иду по платформе и вдыхаю ночной, несущийся из садов, фруктово-ягодный воздух пригорода. Воздух сладкий, но по-ленинградски сырой. Бежать от станции недалеко, и я уже через пять минут вижу наш дом.

За забором спряталась освещённая веранда, понимаю, что бабушка ещё не спит. Царапаюсь в стеклянную дверь, бабушка открывает, видит меня и ахает. Ну конечно, нельзя одной так поздно возвращаться.

– Ты почему не осталась в городе?

Я отмахнулась от ненужных вопросов, села за стол. Над столом раскачивается оранжевый абажур, свет от него мягко ложится на белую в цветочках скатерть. Вокруг друг на друга наползают тени, я оказываюсь в густом оранжевом пятне. Всё, я в домике.

– Не маши на меня. Ты же до понедельника должна быть на выездной конференции.

– Я оттуда тупо сбежала. Это была не конференция, а блядский шабаш во главе с одной главной ведьмой.

– Инга, что за слова. Тебя кто учил всему этому?

– Ба, не начинай. Тому, что сейчас происходит в пансионате в Пушкине, красивых слов не подобрать. СС там рулит, то есть Света-стопка. Такое у неё прозвище. Так, Ба, не морщись. Днём все пристойно. Программа идёт полным ходом, выступления содержательные. Я, между прочим, тоже выступала с докладом, говорила о нашей работе в ПТУ, о новых подходах к воспитанию рабочей молодёжи. СС одобрительно кивала. Спрячь иронию, Ба! Я обижусь. Знаешь, какие теперь училища в Ленинграде? Или отреставрированные, или заново построенные. А какое у них материально-техническое обеспечение, закачаешься! Учебные кабинеты с современной электронной техникой, бесплатные обеды, комфортабельные общежития. «Пэтэушник» – это обидное словечко совсем скоро исчезнет из нашего лексикона. Будет, как на Западе, элегантное – «синие воротнички».

– Ну что ты меня агитируешь? Ты лучше скажи, почему ты сбежала?

– Вот это совсем неинтересно. Два слова, и больше меня не мучай. Время разгула, от которого я сбежала, наступает после ужина. Часов в девять вечера в каждой комнате начинается пьянка по-крупному. В каждом закутке, за шторами, в тёмных углах идёт совокупление. Не веришь? Я спряталась у себя в комнате и закрылась на ключ. Ко мне стучались, а я сидела тихо, как будто никого нет. Выдержала я всего один такой вечер и решила, что лучше мне уехать.

– А на твоей карьере это не скажется?

– Не знаю. Посмотрим. Ба, какие у тебя пирожные вкусные, буше вкуснее эклеров. У тебя стол накрыт, как будто ты меня ждала.

Я, как маленькая, схватила сразу два разных пирожных и попеременно запихивала их в рот. Так, с полным ртом, и пыталась разговаривать.