Путешествие в Индию манило его не только обеспечением, в смысле большого жалования и пая, но также возможностью на месте проверить все те чудеса, которые рассказывают о таинственной индийской науке, так бережно хранимой браминам и факирами.

Главным образом, последнее обстоятельство и побудило его принять предложение торгового дома Брейт, Джонсон и Ко.

Раздался оглушительный свисток парохода. Матросы кинулись убирать трапп. Капитан, с рупором в руках, на площадке около трубы, отдавал последние приказания. С грохотом ползла из воды и тащилась по палубе массивная цепь якоря, вытаскиваемого паровой лебедкой. Группа переселенцев, пассажиров без класса, теснилась вдоль борта, махая платками и шапками. Слышались отрывчатые восклицания, а порой громкое, долгое рыдание. Пароход тихо разворачивался носом к морю. В котлах слышалось какое-то странное бурчанье. Машинисты с масленками в руках сновали между гигантскими рычагами машин.

Капитан в последний раз оглянул палубу парохода – все было в порядке.

– Вперед! – скомандовал он громко, приложив губы к разговорной трубе, ведущей в машинное отделение.

Весь остов морского гиганта словно вздрогнул. Медленно и плавно задвигались стальные мускулы машины, и пароход беззвучно стал удаляться от пристани.

Многие из присутствующих сняли шапки и стали креститься. Даже арестанты, запертые по временным камерам, как-то сосредоточенно, уныло смотревшие на приготовления, теперь словно оживились и стали креститься. У некоторых на глазах блеснули слезы. Они не стыдились их… Теперь, в эту торжественную минуту вечной разлуки с родиной, они не боялись больше едких насмешек товарищей по неволе.

Между тем, пароход, тихо обогнув мол, прошел сквозь ворота брекватера21 и повернул прямо на юг, держа курс на Константинополь.

– Полный ход! – скомандовал капитан.

Рычаги заходили чаще, белые облака пара с ревом вылетали из трубы, а белая пена широкой полосой побежала за пароходом.

Кроме капитана, его помощника и восьми офицеров, за главным столом поместились еще начальник пересыльной парии, два его офицера, медик, две сестры милосердия и еще один господин с белой перевязью и красным крестом на руке выше локтя. Это был санитар – доброволец, прибывший из Петербурга с блистательной рекомендацией от тамошнего управления, очевидно, хорошо знакомый с медициной и посвятивший всю свою жизнь уходу за несчастными заразными больными и ранеными. Ему было не более двадцати семи – тридцати лет от роду, но он казался гораздо старше своих лет, а впалые, почти потухшие глаза и какая-то автоматическая походка не давали возможности предполагать, что в этом тщедушном теле имеется такой громадный запас энергии и силы, о котором особенно много говорилось в рекомендации петербургского начальства.

Проходя в кают-компанию, он чуть не столкнулся с сэром Генри, взглянул на него и вздрогнул всем телом. В свою очередь, сэр Генри не без удивления посмотрел на молодого санитара. Он уже раньше видел его на палубе, когда тот вместе с доктором осматривал арестантов. Странный вид молодого человека поразил его. Ему еще никогда в жизни не приходилось видеть «живую мумию», как он называл его. С первой встречи ему пришел каприз испытать над этим полумертвым человеком силу своего взгляда, и он несколько раз упорно всматривался в его шею, мысленно приказывая санитару обернуться. И всякий раз его приказание было исполнено. Санитар, словно повинуясь неодолимому желанью, поворачивал голову и испуганным взглядом искал кого-то.

Встретившись с сэром Генри в каюте, санитар задрожал и побледнел, если только его бескровное лицо могло побледнеть.

– А вы уже не первый рейс делаете с «несчастными»? – спросила доктора полковница, чтобы как-нибудь завязать разговор.

– Уже четвертый, сударыня, и могу вас уверить, что это последний.

– Почему же, или не хорошо? – любопытствовала дама.

– А вот как начнется настоящая тропическая жара градусов 45 без ветра, вот и возись тогда с 800 пациентами, при двух фельдшерах. Слава Богу, теперь вот еще двух сестриц прислали, да вот господина Момлея, – он указал на санитара, – а то просто хоть отказывайся от места.

– А вы, monsieur22 Момлей, первыми рейсом? – обратилась дама к санитару, сидевшему рядом с ней.

– В первый, – не глядя на нее, отозвался санитар.

– И я тоже, mon Dieu23, в первый раз на море. Воображаю, как будет страшно там, на океане, среди диких. Я бы дорого дала, чтобы не ехать.

– Что же заставляет вас, сударыня? – переспросил врач.

– Желание моего мужа, он жить без меня не может.

– И где же он теперь?

– В порте Дуо… Надеюсь, мы зайдем в этот порт…

– Разумеется, это наш маршрут. Там главная высадка, или вернее, главная выгрузка живого товара.

– А вы там были? – радостно спросила доктора жена полковника.

– Даже жил целый месяц…

– Вот как, может и мужа моего встречали – подполковник Анисимов.

– Александр Васильевич. Как же, какже-с, даже целыми ночами в винт резались… Отличный человек… Его там все любят… И уж играть мастер… мастер.

Разговор во все время обеда продолжался на те же темы, что, казалось, совсем не интересовало ни Момлея, ни сэра Генри.

Он продолжал временами пристально смотреть на Момлея, и тот всякий раз вздрагивал и как-то нервно ежился.

Сэр Генри торжествовал, он нашел удивительно чувствительного субъекта и надеялся, что эксперименты над ним, хоть немного разнообразят томительно долгие часы переезда до Бомбея.

В арестантском отделении парохода готовилось что-то весьма внушительное и, вероятно, радостное, судя по повеселевшими взглядам арестантов. Они были все собраны на верхней части палубы, отделенной от прочих решетками, и стояли отделениями, под начальством своих «старост» и смотрителей.

Капитан, окруженный острожным начальством, сошел к ним и объявил Высочайшую милость, дозволявшую капитану, в открытом море, снять с арестантов кандалы на все время переезда до Сахалина.

– Помните, ребята, – обратился он к ним резко и твердо: – малейшее нарушение дисциплины, буйство или своеволие не останется без наказания. Старосты, не оправдавшие моего доверия, пострадают первые. Надеюсь, что вы покажете себя достойными милости Государя и будете вести себя молодцами.

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – подхватили арестанты и по приказу смотрителя направились к пароходной кузнице, где и началась операция «расковки».

– Нам, кажется, придется делать вместе этот долгий переход? Очень приятно познакомиться… Не практикующий врач, Генрих Варяг! – к вашим услугам.

– Яков Момлей, – сквозь зубы проговорил санитар, понимая, что неловко будет, если не отвечать.

– Медик? – переспросил быстро англичанин.

– А вы почем знаете? – чуть не вскликнул Момлей.

– Чутьем узнал… Вашу руку, коллега!

Знакомство, завязанное так странно сэром Генри с Момлеем, уже не прекращалось. Момлей чувствовал неотразимое влечение к англичанину, и вместе с тем испытывал необычайный страх, когда тот смотрел на него своими черными как уголь глазами.

Возвращаясь в кают компанию только к обеду, Момлей мог посвятить дружеской беседе с сэром Генри только несколько часов, так как вставать приходилось рано, и в это время относительной свободы его поминутно отзывали, – надо было удовлетворить то одному, то другому требованию врача, или сестрицы, передавших всю хозяйственную часть больницы в руки нового санитара.

Мелькнули Константинополь, Мраморное море, Яффа, Суэцкий канал, Порт-Саид, и только один Момлей, заинтересованный своим делом больше, чем созерцанием дивных панорам, открывавшихся на каждом шагу, относился к ним весьма прохладно. У него были другие заботы и на душе, и на сердце. В Порт-Саиде к числу пассажиров первого класса прибавился еще один. Это тоже был англичанин, в шляпе-шлеме, плетенном из панамы, и в жакетке невероятного фасона. Два феллаха едва втащили его массивный, окованный медными полосами сундук с необходимыми вещами гардероба, а пятнадцать таких же сундуков попроще давно уже были погружены в трюм. На всех ящиках виднелись никелированные дощечки, с фамилией владельца: M-r Robert Malbro24.