Странное подозрение зародилось в его душе. Он не сказал больше ни слова и, распростившись с коллегой, тотчас отправился в препаровочную, чтобы, насколько возможно, разъяснить это тяжелое сомнение.

Зайдя в канцелярию, он тщательно просмотрел бумаги Момлея, которые оказались в порядке. По ним значилось, что он – Яков, сын умершего, несколько лет тому назад, английского негоцианта Альберта Момлея, что отец перед смертью принял русское подданство, и так как был женат на русской (тоже умершей), сын его православного вероисповедания. В академию поступил четыре года тому назад, закончив курс в санкт-петербургском училище святой Анны.

– Адрес?! – спросил он у секретаря, видя, что прежний адрес студента перечеркнут.

– Студент Момлей заявил, что с квартиры съехал и временно живет в гостинице «Демут», – отвечал секретарь.

Других указаний о Момлее профессор не получил и медленно направился в препаровочную, где все еще лежало тело Фимочки.

Он долго и пристально всматривался в красивые черты лица покойной, сильно искаженные смертью, и снова, еще с большим вниманием, чем прежде, исследовал полость груди. Аорта была отрезана сантиметрах в двух от сердца и при этом несколько наискось. При тщательном осмотре профессор заметил также, что разрез этот был сделан ножом с двух раз и потому в одном месте представлял слегка извилистую линию, едва заметный рубец.

Этого было довольно для опытного взгляда знаменитого анатома.

Он крикнул и приказал подать препарат, принесенный студентом Момлеем. Сторож не успел еще положить его в спирт и принес сверток так, как его оставил больной, то есть в вощанке и полотне.

Осторожно развернул профессор этот роковой сверток и впился взглядом в соответствующий разрез аорты. Теперь не могло быть ни малейшего сомнения, и здесь был тот же изгиб разреза, – препарат, который профессор держал в руках, было сердце несчастной девушки, убитой и разрезанной на части злодеем!

Профессор не мог сдержать взрыв негодования и, снова позвав сторожа, послал его за полицейскими чиновником.

– Да он здесь, дожидается, ваше превосходительство.

– Кто дожидается? – нервно переспросил профессор: – говори толком…

– Околоточный, что тело привез, да с ними другой какой-то штатский – все про скубентов расспрашивает. Я уже гнать хотел.

– Зови сюда, или лучше, пусть съездят за следователем или прокурором, дело важное.

Сторож вышел и скоро вернулся с агентом, настаивавшем на необходимости тотчас видеть господина профессора. Отрекомендовавшись агентом сыскной полиции, Перышкин думал, что профессор поспешит объяснить ему что-либо об интересовавшем его деле, но профессор не признавал ничего тайного и так неприязненно принял сыщика, что тот счел за лучшее немедленно же удалиться.

Следователь, за которым околоточный быстро слетал на извозчике, скоро появился ему на смену, и профессор в нескольких словах изложил ему свои подозрения относительно студента и открытий на трупе и анатомическом препарате.

– Но, ваше превосходительство, я и сам иду по этим следам, мне недостает только фамилии студента… Он был записан на последней квартире, в доме, где совершено убийство, по фальшивому паспорту.

– По фальшивому паспорту? – с удивлением переспросил профессор. – Зачем же, – что за причина?..

– Судя по тому, что вы изволите говорить, – отвечал следователь: – можно предложить, что мы имеем дело с сумасшедшим, с маньяком, а в таком случае нельзя требовать логичной последовательности поступков.

– Вы правы, вы сто раз правы, – после раздумья проговорил профессор, – мы имеем дело с сумасшедшим и он сошел с ума не вчера и не сегодня; имея законный вид, жить по фальшивому паспорту, убить женщину, вырезать ей сердце и отнести его в анатомический театр как препарат – явные признаки безумия… Но как я не заметили этого раньше, как я не заметил – и никто не заметил!.. А препарат сделан удивительно, – великолепно… Вот не хотите ли посмотреть. – Он подвел следователя к столу, где лежало сердце Фимочки.

– Время летит, ваше превосходительство, и я бы просил вас сообщить мне фамилию студента, принесшего вам это сердце.

Профессор на минуту замялся. Ему вдруг показалось, что, назвав Момлея, он совершит преступление, – что его подозрения могут быть ложными, что и обморок его перед трупом, и сходство разрезов на аорте есть случайное совпадение обстоятельств…

Следователь, казалось, понял это.

– Будьте уверены, ваше превосходительство, – заметил он, – что я сумею отличить правого от виновного, и только взвесив все за и против, решусь привлечь господина студента к следствию. Но мне необходимо знать его имя и фамилию, чтобы избавить себя и других от бесполезных розысков.

– Вам его искать не далеко, – он сидит в этой же клинике, в отделении для буйных.

– Как для буйных? – удивился следователь.

– С ним сделался припадок бешенства в приемном покое.

– Значит я могу его видеть? – не скрывая своей радости, переспросил следователь.

– Уж об этом спросите разрешения у клинического начальства… мое дело сторона, я только здесь командую в царстве мертвых.

– Но как его фамилия?.. Извините, ваше превосходительство, что я снова беспокою вас.

– Я не знаю на память фамилий всех студентов! – уже резко ответил профессор, решившийся не называть студента. – Я могу перепутать…

Следователь снова понял мысль своего собеседника…

– Я и не настаиваю, ваше превосходительство, мне нужна не фамилия а субъект, и я спрошу того больного, которого вы изволили прислать в клинику.

Следователь поклонился и вышел из препаровочной. В приемной к нему быстро подошел сыщик.

– Фамилия студента Яков Момлей, он лежит в шестой палате, у доктора Браумана – я уже навел все справки.

Зимний день догорал. Последние отблески зари еще играли на стеклах громадных окон, полузавешенных полотняными занавесками, в шестой палате клиники при медицинской академии. Хотя в палате стояло четыре кровати, теперь здесь помещался только один больной, спеленатый в горячечную рубашку.

На большой, овальной, черной доске возвышавшейся над его изголовьем, было написано: Delirium, и ниже: поступил 14 февраля.

На листке, который лежал на небольшом столике около кровати, был начертан целый ряд цифр в две колонки. В одной значилось число пульсаций в минуту, в другой показатели температуры больного.

Больной, казалось, лежал в полном забытьи и только изредка губы его шевелились и он бормотал несвязные слова и целые фразы. Оба ряда цифр шли, заметно повышаясь, и, по замечанию доктора-психиатра, кризис должен был произойти еще до наступления ночи.

Он заранее отдал приказание прислать за ним, если температура вдруг разом повысится и бред усилится.

Больной, как, вероятно, читатели догадались, был тот самый студент Момлей, фамилию которого не хотели назвать следователю. Но это ни к чему не привело. Сыщик, как мы уже знаем, разузнал фамилию, дворники дома по Лиговке признали квартиранта из квартиры №24 и, таким образом, личность его была определена. Прокуратура связалась с начальством клиники и, получив ответ, что больной находится в остром периоде болезни и что перевоз его в настоящую минуту в острожную больницу может иметь роковой исход, оставило его в клинике, поручив особому вниманию и надзору начальства.

Таким образом, еще не пришедший в себя, Момлей был узнан и арестован.

Доктор-психиатр, узнав теперь все подробности преступления, в котором обвинялся Момлей, принял живейшее участие в судьбе пациента и прилагал все усилия, чтобы вызвать и ускорить кризис, в котором видел или спасение, или смерть больного. Смерть, во всяком случае, была лучше такого безумного состояния.

Сестра милосердия, тихо сидевшая все время у постели больного и читавшая книжку, вдруг нервно вздрогнула от неожиданности, таким резким и неестественным показался ей крик больного, сменивший его тихие стоны.