– Вы уже слышали вопрос – отвечайте, – проговорил прокурор и переглянулся со следователем.

– Вам буду отвечать, спрашивайте вы…

– Хорошо, признаете ли вы себя виновными в том, что убили девицу Евфимию Качалову?

– Фимочку!? – как-то нервно произнес Момлей. – Разве я ее убил!.. я только из нее сердце вынул!.. Да, да, я только из нее сердце вынул, в него забралась змея… змея забралась… Я хотел убить змею… убить змею, она мою Фимочку погубила, погубила!

На глазах у обвиняемого показались слезы.

– Он разыгрывает роль сумасшедшего, – тихо шепнул следователь товарищу прокурора: – у меня бывали подобные субъекты.

– Почему же вы думали, что какая-то змея забралась в сердце Фимочки? – продолжал свой допрос прокурор, не обращая внимания на слова следователя.

– Разве иначе могло быть… разве иначе могло быть… Она, моя Фимочка, моя чистая, дорогая, моя невеста, мне изменила! Я должен были спасти ее… спасти от ужасной, черной змеи, которая ее погубила. Я вынул из нее сердце и искал в нем змею… змею искал, но она ушла… постыдно бежала… Она скрылась в руку, я отрезал руку, она шмыгнула в голову – я отрезал голову; ах, как Фимочка была хороша! Я разрезал ее на части… Я хирург! – воскликнули вдруг Момлей. – Хирургия великая наука!.. Я могу разрезать человека на части и затем сшить его, швов не увидите… Давайте, я вам сейчас отрежу голову!..

И несчастный бросился к столу следователей, с намерением схватить кого-либо из них.

Следователь и писец, сидевшие за отдельным столиком, бросились в стороны, но товарищ прокурора не потерялся, оно протянул руку вперед и грозно крикнул:

– Ни с места!

Момлей замер в том положении, в котором его застал приказ прокурора, и с ним началась сильнейшая истерика. Несмотря на то, что следователь продолжал утверждать, что обвиняемый притворяется, был призван врач и, по его заключению, Момлей был направлен в больницу св. Николая для испытания.

Испытание продолжалось долго, наконец светила науки решили, что студент Яков Момлей психически больной субъект и мог в состоянии невменяемости совершить самое кровавое преступление, но все-таки считают, что состояние его не безнадежно и радикальное излечение – весьма возможно.

Вследствие этого вердикта людей науки, обвинительная камера судебной палаты постановила, дело о студенте Якове Момлее, обвиняемом в убийстве девицы Евфимии Качаловой, прекратить, а самого его заключить до выздоровления в больницу для душевнобольных.

Приговор был приведен в исполнение в точности. Доктор Брауман, получивший теперь заинтересовавшего его пациента на свое попечение, приложил все старание, чтобы вернуть несчастному сознание. Его старания не пропали даром. Через три года после того, как несчастный переступил порог сумасшедшего дома, не понимая, куда его везут и зачем, громкий крик отчаянья и обильные слезы горя, хлынувшие потоком из глаз пациента, дали знать врачу, что наступила минута сознания.

Это была ужасная, потрясающая минута. Все былое, пережитое, доведшее несчастного до исступления и кровавой расправы, разом прояснилось в его душе. Ужас, отчаянье, невыразимая тоска сменили пассивное состояние больного. Начинался другой, более опасный кризис, кризис нервный.

Но и тут, благодаря искусству доктора, его доминирующей власти над больным, ему удалось успокоить его и быстро пошло выздоровление.

Карьера его была разбита, здоровье надорвано, страшные эпитеты «сумасшедший» и «убийца» преследовали его всюду и закрывали ему доступ к службе.

Момлей совсем пал духом и недалек был от мысли о самоубийстве, когда доктор Брауман, и по выходе пациента из больницы продолжавший следить за ним с отеческой нежностью, не открыл ему нового благовидного пути на жизненном поприще, предложив посвятить себя на служение страждущему человечеству.

Момлей с восторгом принял предложение и по рекомендации профессора был записан санитаром «Красного креста». Его медицинские познания давали ему на это право, а рекомендация профессора дополняла остальное.

С этого дня для несчастного началась новая жизнь, жизнь полного забвения собственной личности, жизнь лишений и опасностей. Но для него было мало этих лишений, этих опасностей, ему хотелось такого дела, где бы он нашел полное забвение прошедшего, грозным кошмаром ежеминутно терзавшего его душу.

Такого дела не находилось, а покой и забвение так были нужны его измученной душе. Он все ждал и надеялся. Надежда не обманула его – дело нашлось!

Громадный двухтрубный пароход добровольного флота «Москва» стоял ошвартованный у одесского мола. Необыкновенная деятельность царила на его палубе.

Всюду виднелись штыки солдат, мундиры офицеров и гражданских чиновников. Громадные трубы парохода выбрасывали целые облака черного, зловонного дыма, окутывавшие словно туманом и мол, и часть бухты.

На оконечности мола, против пароходных траппов стояла и сидела огромная толпа каких-то странных личностей, в серых арестантских халатах и таких же серых арестантских фуражках без козырьков.

Бритые озлобленные лица, оковы, наряд, стража, все говорило, что эти люди здесь не по своей воле, и что путешествие, к которому они готовятся, не добровольное.

Действительно, это был первый весенний рейс парохода, перевозящего каторжных из Одесской пересыльной тюрьмы на далекий Сахалин…

Пассажиры первого и второго класса, а их было человек десять-двенадцать, давно уже были на пароходе, и теперь начинался последней акт драмы: посадка арестантов на «Барку Харона»20, как выразился один из одесских острословов.

Раздались команды. Сидевшее и стоявшие на берегу арестанты встрепенулись, послышались рыдания, какие-то жалкие взвизгивания. Многим женщинам сделалось дурно и они, как подкошенные, падали на землю.

Надсмотрщики из конвоя и «старосты» арестантских артелей побежали по рядам уже выстроившихся арестантов и повели, каждый свою партию, к траппу парохода.

У самого борта стояли капитан парохода и несколько лиц из тюремного начальства. Они считали входящих по траппу арестантов и сверяли по спискам и ведомостям.

В общей каюте первого класса находились: дама средних лет, жена полковника Мамаева, едущая к мужу в порт Дуо на Сахалине, две английские мисс, направляющаяся в Бомбей к родителям, и молодой человек лет тридцати, с выразительным лицом южанина; он казался старше своих лет; это был сын покойного английского консула, сэра Джона Варяга, Генрих, несколько лет тому назад одним из первых окончивший курс на медицинском факультете в Новороссийском университете, но не практикующий.

Он, как все предполагали, должен был получить большое наследство после отца, имевшего поместья в Англии, но случилось что-то непонятное. Английский суд не признал его законным наследником сэра Джона, и молодой человек, пробыв несколько лет заграницей, вернулся из Англии совсем разочарованным. Маленький капитал, переданный ему отцом за несколько минут до смерти, был истрачен на ведение процесса, и молодой человек был в самом отчаянном положении. Но свет не без добрых людей; друзья покойного отца, одесские негоцианты, которым покойный сэр Джон оказывал много услуг, приняли живейшее участие в судьбе его сына, и молодой Генрих Варяг получил место уполномоченного корреспондента при Бомбейской фактории фирмы Брейт, Джонсон и Ко в Одессе.

Он ехал к месту своего назначения и, кроме старшего патрона фирмы, господина Брейта, никто не сопровождал его в дальнем путешествии. Родных у него не было, сэр Джон был старый вдовец, навсегда покинувший Англию, а друзей и близких знакомых у Генриха Варяга не было.

Смуглый, с черными, как смоль, волосами и жесткой курчавой бородой, сэр Генри, как его теперь называли, был очень красив собой, но в его взгляде было что-то неприятное, словно стальное, и это выражение еще больше усилилось, после проигранного процесса.