– Как ты смеешь?! – прохрипел он яростно. – Как ты смеешь!..

Студенты с испугом смотрели на Момлея. Лицо его потеряло всякое человеческое выражение, безумие светилось в его глазах.

– Оставь его, он не в своем уме! – тихо заметил сибиряку один из старших товарищей, Бахметьев. – Надо будет сказать профессору…

Сибиряк пристально взглянул на Момлея и отошел в сторону, замечание товарища тоже показалось ему справедливым. Выражение ужаса и гнева, казалось, застыло на лице англичанина.

– Я и прежде замечал за ним странности, но это уж чересчур, надо предупредить инспектора… Он, пожалуй, кого скальпелем еще пырнет, – продолжал Бахметьев, – долго ли до беды.

Казалось, и остальные студенты поняли, что шутить с англичанином опасно и разошлись по своим местам, в ожидании следующей лекции. В это время дверь тихо открылась и в препаровочную вошел студент Горшков, любимец всего курса весельчак и балагур, каких мало встречается в наше время.

– Опоздал, Горшков, опоздал! Обход окончен!.. Окончен! – раздались голоса со всех сторон.

– Не беда, через неделю представлю, время ждет, а что я вам, господа, скажу – удивительно… Из-за этого стоило опоздать!..

– Да говори же толком в чем дело? В чем дело, что случилось? – слышались голоса.

– А в том, что проснулся я сегодня особенно рано и, вопреки обыкновению, стал просматривать «Листок». Вижу напечатано огромными буквами: «Таинственное убийство»! Читаю, и что же? Узнаю, что в нескольких шагах от моей квартиры на Лиговке найдено мертвое тело, завернутое в рогожу и разрезанное на несколько частей. Меня это заинтересовало, я тотчас к дворнику – где, говорю, мертвое тело? Сейчас, говорит, собираются везти к нам сюда в анатомический театр. Прошу дайте взглянуть. Доктор старый знакомый, показывает. Ну, братцы вы мои, своим глазам не верю, это не разбойничье дело, не просто убийство, а какая-то удивительная хирургическая операция. Голова отделена мастерски, руки и ноги вылущены16 с таким знанием дела, что верить не хочется, будто это сделано не хирургом; но когда я взглянул на грудную полость, то воля ваша, просто воскликнул от неожиданности; самому Груберу не сделать такой операции: сердце вырезано словно в клинике на ампутационном столе или здесь, в препаровочной над трупом. Я тут прямо же сказал:

– Это дело не простое, и убийце не кто-нибудь с ветра, – чтобы сделать такую операции, надо учиться да учиться… Да вот сами увидите, труп сейчас привезут сюда для вскрытия…

Студенты заинтересованные рассказом Горшкова, столпились вокруг него, только один Момлей после первых слов рассказчика начал выражать сильное беспокойство и хотел было выйти из аудитории, но, словно нарочно, к нему подошел сторож и передал распоряжение профессора оставить препарат в театре, чтобы поместить его в спирт.

– Я не могу, я не могу! – проговорил в каком-то ужасе Момлей: – мне необходимо его взять с собой.

– Не многим знать, извольте у Альберта Петровича спросить, – отвечал сторож; – без их приказу никак невозможно.

– А где же он теперь?

– А во второй препаровочной, пожалуйте, они вам очень рады будут. Пожалуйте.

Момлей вошел во вторую препаровочную. Профессор был там. Он стоял перед большим каменным столом, на котором лежал труп женщины, вернее части трупа. Голова замечательной красоты, отделенная от туловища, лежала рядом с ампутированными ногами и руками. Торс с громадной зияющей раной, обнимавшей часть груди, поражал красотой своих форм. Очевидно, убитая была молодая женщина или девушка, лет восемнадцати, и обладала особой красотой.

Момлей, войдя к профессору, невольно взглянул на лежавший перед ним труп, и не мог удержаться от восклицания испуга.

Профессор быстро оглянулся и от него не укрылся болезненно-испуганный взгляд студента.

– Что вам угодно? – спросил он строго, – Я занят делом и не люблю, чтобы меня тревожили.

Студент ничего не ответил. Его широко открытые глаза глядели на мертвое тело красавицы, лежащее на окровавленном столе. Ноги его дрожали. Смертельная бледность покрыла его щеки. Он дико захохотал и бросился к ампутационному столу.

– Она! Она! Опять она! Зачем она здесь!? Зачем, зачем!? – Он закачался и упал на покрытый опилками и залитый кровью пол препаровочной.

– Эй! Василий, Иван, идите сюда, студенту дурно! – крикнул профессор, и в ту же минуту два дюжих вахтера появились на пороге препаровочной.

Отнесите его в приемный покой, да попросите ординатора обратить на него особое внимание. Скажите, что я прошу, – приказал профессор, подчеркнув слово «я».

Сторожа подхватили под мышки все еще бесчувственного студента и понесли его в приемный покой. Не прошло и получаса, как на пороге появилась толстенькая фигура смотрителя.

– Что вам угодно, господин смотритель? – резко спросил профессор. – Я просил никогда не беспокоить меня во время моих работ.

– Извините, ваше превосходительство, но вот господа полицейские агенты разыскивают студента, с которым сделалось дурно здесь у вас.

– Момлея? – с удивлением переспросил профессор. – По какому же делу?

– Говорят, ваше превосходительство, по очень важному делу; они желают иметь о нем какие-либо сведения.

– За сведениями пусть обращаются в контору; одно могу сказать, работник он прекрасный и препарат его выше всякой похвалы.

Профессор снова склонился над трупом.

Ординатор приемного покоя, получив при доставленном к нему больном карточку доктора Грубера, отнесся с особым вниманием к пациенту и, видя его крайне угнетенное, истерическое состояние, тотчас же уложил Момлея в особую комнату, предназначенную для нервных больных.

Припадок, начавшийся с несчастным в препаровочной, повторился с новой силой, едва служители успели раздеть и уложить его на кровать так что ординатор, видя, что с буйным пациентом сладить невозможно, приказал надеть на него горячечную рубашку17. Но и тут Момлей не переставал кричать, как исступленный, и делать сверхъестественные усилия, чтобы вырваться.

Его тотчас перевели в отделение для буйных и дали знать самому профессору Груберу, который и не замедлил придти. Увидав состояние, в котором находился заинтересовавший его субъект, он послал свою карточку коллеге, известному психиатру Брауману, и они долго исследовали больного.

Момлей не переставал кричать и бредить, мешая медицинские термины с проклятиями и стонами.

– Delirium18, острое помешательство, состояние внушает сильные опасения, но не безнадежно, – заметили после долгого молчания психиатр.

– И не гарантирует от повторений, – отозвался его собеседник.

– Уже неизлечимых.

– Разумеется. Но как бы там ни было, он больше не работник, – не без сожаления заметил профессор; – а какие золотые руки! Утром он мне доставил препарат сердца и аорты, исполненный неподражаемо! Двенадцать поставил19, и кто мог ожидать!

– Вы говорите, коллега, что припадок с ним начался в тот момент, когда он увидал в препаровочной части трупа молодой девушки, принесенные для исследования? – спросил психиатр, что-то соображая.

– Да, он упал, как громом пораженный, и я приказал отнести его в приемный покой.

– Но, коллега, я должен вам заметить, что состояние, в котором находится субъект, не может наступить мгновенно, это только следствие не только подготовлявшегося, но уже бывшего расстройства в полости мозга. Не замечали ли вы в нем, в его ответах раньше чего-либо анормального?

– Нет и нет. А его работа – верх совершенства. Сердце и аорта обработаны великолепно… Можно подумать, что это вивисекция, а не анатомический препарат.

Проговорив эту фразу, профессор задумался. Дело в том, что в промежуток времени между припадком Момлея, случившимся в его препаровочной, и объяснением с коллегой, он успел закончить исследование трупа убитой девушки, и теперь, только теперь вспомнил о странном совпадении: у трупа не доставало сердца, вырезанного, очевидно, искусной рукой, и сердце был препарат, принесенный ему Момлеем, упавшим без чувств при виде трупа девушки.