Александр опять ускакал в Европу — добивать Наполеона, блистать на европейском небосклоне яркой звездой.

Ему так нужно было это теперь, когда он почувствовал себя униженным и оскорблённым!

Елизавета снова и снова вспоминала всё, что промелькнуло за эти два летних месяца, не останавливаясь памятью на деталях: всё заслоняла огромная радость.

А перед глазами воочию мелькали сожжённые деревни, разбитые лафеты от пушек по сторонам дороги, толпы нищих, которых старательно разгоняли её блестящие кавалергарды, сопровождавшие царский поезд, ещё оставшиеся кое-где трупы на полях да пепелища на месте былых строений.

Разжиревшее воронье тучами носилось над равнинами и усеивало голые ветки деревьев, громким карканьем заглушало ржание лошадей и топот подкованных копыт, скрип рессор кареты и мягкие шлепки земли о её переднюю стенку.

Она ехала со всеми удобствами — в карете можно было поспать, вытянуть ноги, распахнуть дверцы и вдохнуть свежего ветерка, и всё-таки это было утомительное для неё путешествие.

Шелушились отвратительные пятна на щеках, постоянное покашливание изводило её, а непрестанный лёгкий жар теснил грудь и заставлял пылать виски.

Она не жаловалась — ей казалось, что радость взбодрила её, что теперь уж она избавится от вечной небольшой лихорадки, от изнурительного кашля, что воды Бадена исцелят её, воздух родины напоит её новой силой и свежестью...

Елизавета упивалась предощущением встречи с матерью и сёстрами, наслаждалась одним только ожиданием и потому с бесконечным терпением относилась к изнурительным ночёвкам в странных домах, определённых для её привалов, не удивлялась насекомым, заползавшим в её жёсткую постель, не различала вкуса еды, которую наскоро готовили её повара.

Она не замечала ничего, она вся была впереди, в Карлсруэ, на груди матери, а мыслями всё уходила и уходила назад, в оставленную, такую, как ей казалось, постылую столицу, в своё Царское Село, где скучала она в тени просторных аллей и бродила среди статуй, поставленных ещё Екатериной Великой, среди вековых лип, одно лишь ощущение аромата которых навевало ей грустные и тревожные сны.

Елизавета была и там, и здесь...

Там — торжественное погребение победителя Наполеона в России — фельдмаршала Кутузова. Вместе с Александром вся императорская семья стояла над гробом — Кутузова отпевали и захоронили в Казанском соборе. И видела Елизавета, что и после смерти славного полководца, тихо угасшего в силезском городке Бунцлау, ревнует Александр к его славе и во что бы то ни стало старается превзойти великого военачальника.

Там — Александр создаёт новую коалицию против Наполеона: Калишский трактат подписан между Пруссией и Россией, скоро и Австрия присоединится к этому союзу.

Но Дрезденская битва снова показала силу Наполеона, и только в битве народов у Ватерлоо соединённые войска трёх государств нанесли покорителю Европы такой удар, от которого он не сумел оправиться...

Здесь — обгоняют карету Елизаветы возки братьев императора, Николая и Михаила, спешащих к окончанию войны, в радужном настроении готовых воевать вместе с братом.

Александр задерживает их в Берлине...

Здесь — пышная процессия из карет и возков с Екатериной Павловной, едущей в Европу развеяться после горя, вызванного смертью любимого мужа.

И всё — мимо, мимо Елизаветы. Её поезд неспешен, ей торопиться некуда, её конечный пункт — Карлсруэ... Здесь — русские войска вступают в Париж, война окончена, но долго ещё бушуют страсти по всей Европе: как перекроится карта, за кем будет первенство, что сделается с мелкими княжествами и герцогствами.

Елизавете нет до всего этого никакого дела — она спешит к матери, хоть и приказал Александр ехать удобно.

Теперь ему вздумалось заботиться о здоровье жены...

Но вот и въехал её поезд в знаменитую аллею пирамидальных тополей. Но где они? Срубленные, оставшиеся поверженными...

Пни открывают взгляду лишь открытое пространство холмов с голыми чёрными лозами винограда, тоже почти везде вырубленного и выкорчеванного, изрытые воронками от взрывов поля зияют, словно свежие раны...

Она долго всматривалась в изуродованную панораму своего детства.

Где эта зелень, мягким пухом покрывавшая округлые холмы, где эта чистая прозрачная вода реки? Понимала, что уже осень, что трава пожухла и пожелтела, что чёрные воды несут в себе капельку наступающей зимы, — и не могла опомниться. Это ли страна её детства, тот рай, из которого уехала она двадцать два года назад, это ли её мечта, к которой возвращалась она все эти годы?

Обветшавшие крыши, некогда красные и островерхие, сожжённые и ещё не восстановленные деревни, остатки разбитых повозок — унылая картина всеобщего разрушения.

Только серые гранитные стены дворцов в Дурлахе да прибранные подъезды к ним ещё оставляли какое-то ощущение прежнего.

Высыпавшие ей навстречу сестры с детьми, маленькая старушка мать, больной и вечно угрюмый младший брат, которого она помнила совсем карапузом, жадные взгляды на её дорогие подарки, руки, без разбора хватающие её дары, — как всё это не сочеталось с её мечтами и картинами её воображения!

И на второй же день пребывания в родных местах она вдруг затосковала.

Но не потому, что в Царском Селе не было разрушений, и не потому, что недороги были ей беседы с матерью и сёстрами.

Она неожиданно ощутила, что этот мир, который она старательно выстраивала в своём воображении, стал ей чужд, что эта постоянная немецкая речь угнетает её и напоминает об императрице-матери, что эти округлые холмы кажутся ей нарочитыми, словно декорации в театре.

Что с ней, откуда эти чувства, почему реальная действительность разрушила её сладостные воспоминания?

Потому ли, что она повзрослела, что всё вокруг изменилось со времён её детства и привычки её стали другими?

Она всё искала, на чём бы остановить взгляд, какую-то деталь, которая вернула бы её в детство, выискивала черты прежней любви в лицах матери и сестёр.

И не находила ничего, что вызывало бы в её душе отклик...

«Нельзя вернуться в детство, — думала она, — нельзя увидеть то, что рисуешь себе в воображении».

И с тоской ждала возвращения домой...

Лечилась водами Бадена, известными во всём мире своими целебными свойствами, слушала пространные рассуждения Фрик о былой славе, ласкала её детей, рассуждала с матерью о новинках литературы и ни во что не вникала душой и сердцем.

Сердцем и душой она была у себя, в России, в любимом Царском Селе, на Каменном острове, видела золотые купола православных церквей, такие непохожие на островерхие крыши протестантских кирок, различала просторную перспективу Невского.

Воображение подводило её, мыслями и чувствами она была не здесь, а там, в родной ей стране. Она немало дивилась этому преображению, размышляла и размышляла и догадалась только под конец своего пребывания в Бадене.

Она стала русской, она стала православной, и отныне родина её — Россия.

Что бы ни случилось с ней на её новой родине, теперь корни её глубоко в этой стране, теперь её уже нельзя назвать немкой, хоть она и была ею по рождению.

И снова вспомнила она свою великую бабку по мужу, Екатерину Вторую, поняла слова, которые та говорила ей, тогда ещё глупой незрелой девочке: «Проживёшь в России двадцать лет, и ни следа не останется в тебе немецкого, станешь русской...»

Как и Екатерина, Елизавета стала русской...

Александр приглашал её в Париж. Ему нужно было, чтобы она, всегда так трезво оценивавшая его, видела его триумф, тот блеск и поклонение, которым удостаивали его отныне все дворы Европы, народ, видевший в нём спасителя всего мира.

Ему нужен был и её восторг, и её благоговение, ему было необходимо подтверждение со стороны, чтобы утвердиться и в глазах единственной женщины, знавшей его так, как никто...

Елизавета не поехала. Отнекивалась, прекрасно понимая его мысли.

«Я была бы счастлива встретиться там только с членами французской королевской семьи и теми, кто всегда оставался им преданным. А я окажусь в очень пёстром обществе, среди людей, которых презираю и не могу этого скрыть...