Кто их считал, этих русских?

«Прошу Вас, дорогая мама, не думайте, что хоть малейшая озлобленность примешивается к тому, что я пишу Вам о немецких войсках. Мне искренне жаль их, оказавшихся инструментом в руках чудовища, болью отзывается во мне деградация прекрасного народа, которому могу только пожелать изменения порядков, царящих в Германии. И поверьте, что здесь принято добром воздавать за зло. Обращение с немецкими пленными очень хорошее, даже Каролина, сестра моя, просила Амалию передать благодарность императору за отношение к баварцам, высказанную ими самими. Это не то, что пришлось испытать русским в 1805 году при их переходе в Баварию. Тем лучше! Единственно допустимая, на мой взгляд, месть — поразить добрыми деяниями тех, кто сделал тебе зло...»

Так она писала, но в душе мучилась сомнениями: поймут ли это добро те, кто делал зло, поймёт ли Карл свои ошибки, свою нестойкость и подхалимство?..

Нет, она не собиралась упрекать его: что сделано, то сделано.

Знала, что её младший брат ищет подходы к штаб-квартире императора Александра, подсылает к нему от имени матушки с письмами, полными униженных поклонов и приветов, а более всего рассчитывает на родство, на неё, Елизавету.

И, движимая чувством жалости к своей семье, она первая просила Александра о сострадании. Прекрасно понимала, что в войну он не смог руководить своим собственным народом — помимо его воли и желания сам народ встал на защиту родины от иноземцев, народ спас императора и его наследственные права на престол.

Теперь он должен был доказать свою состоятельность, показать, что и вождь этого народа известен и блистателен.

Дело было сделано самим народом, продолжить славу русского народа должен был он, император.

И он выступил с войском за пределы границ России.

Наполеон отступал, его хвалёная армия в 600 тысяч солдат разных наций Европы была уничтожена, он набирал всё новую и новую и снова и снова бросал в бой безусых юнцов...

Александр шёл по следу Наполеона, сам руководил боевыми действиями. Города падали под напором русской армии. А Елизавета в это время в глубоком уединении осмысливала результаты войны, саму эпоху, в которую жила, все её последствия.

«Если нынешняя обстановка омрачена вызванными ею всеобщими страданиями и личными несчастиями, то в ней наблюдается и нечто высокое, поскольку эпохи, подобные той, которую мы переживаем сейчас, случаются редко.

Без всякого преувеличения следует сказать о патриотизме, героической преданности и отваге, которую мы ежедневно наблюдаем среди военного и гражданского населения.

Ах, эта славная страна на деле демонстрирует, что собой представляет, несмотря на упорные попытки представить её как варварскую.

Варвары Севера и ханжи Юга Европы не перестают доставлять неприятности этой в полном смысле слова цивилизованной нации.

Как только Наполеон вторгся в наши пределы, будто электрическая искра прошла по всей России. И если бы её безграничные просторы позволили, то эта искра в единый момент возгорелась бы во всех уголках империи, сопровождаемая столь мощным криком возмущения, что услышать его можно было бы и на краю Вселенной».

Она знала обо всём, что совершается в Европе, лишь по отрывочным сведениям из газет да из строк писем своей матери.

«Не будь Вас, — писала она снова, — я ничего не знала бы о том, что происходит вокруг Бадена. Император не известил меня, что Карл посылал к нему кого-то, с кем Вы передали ему просьбу о встрече. В понедельник через курьера он сообщил только: «Вот письмо от вашей матушки», — а сегодня я получила от Вас пакет, на котором его рукой написан только адрес...

Очень хочу, чтобы император смог назначить Вам встречу, о чём Вы просите его, и хочется думать, что он отведёт на это несколько часов.

Но почему он, а не я? Я, которая любит Вас до обожания, готовая жизнь отдать за Вас, вынуждена засыхать в этой столице, в этом дворце, где моё присутствие мало что значит, тем более что всем заправляет здесь императрица-мать...

Покорность и терпение!

Другим людям стоит лишь захотеть, и сбываются самые невообразимые вещи, а у меня на роду написано, чтобы естественные и законные желания не осуществлялись. Возможно, это необходимо для моего спасения, тогда я подчиняюсь...»

И вот теперь Елизавета ехала в Карлсруэ. Всю дорогу вставали перед ней картины её счастливого детства, её дородный, такой величественный и родной дед, которого уже нет на свете, её матушка — свежая, красивая, её сестры, такие маленькие и живые, Карл, которого она не представляла себе взрослым.

Виделась ей и прекрасная аллея от Дурлахского дворца до Бадена, обсаженная в два ряда высоченными пирамидальными тополями, и панорама с аккуратными виноградниками по округлым бокам холмов, и величественные горы на юге, и светлая прозрачная вода реки, островерхие красные крыши домов, гранитные угрюмые стены баденских дворцов. Пробегали перед её мысленным взором эти картины, но только мельком, а она снова и снова возвращалась к тем событиям, что пронеслись, как во сне, в эти несколько месяцев 1814 года.

Александр вернулся из Европы лишь на два коротких месяца, но сколько втиснулось в них, пока он опять не уехал в Европу!

Похороны Георга Ольденбургского, мужа Екатерины Павловны. Строгая пышная церемония.

Недолго оставался в России этот племянник Марии Фёдоровны, за которого выдала она свою любимую дочь.

Деятельный, рачительный, он старался оправдать то доверие, которое возложили на него и мать-императрица, и энергичная честолюбивая Катишь, и сам брат-император.

Не уставал он объезжать свои владения, немного превышающие территорию любого из немецких княжеств, инспектировал водные пути.

В одном из госпиталей подхватил злокачественную лихорадку, в несколько дней сгорел.

Екатерина Павловна была безутешна, сам Александр примчался из Европы, чтобы утешить любимую сестру, а Мария Фёдоровна вновь озаботилась подысканием приличной партии для молодой дочери-вдовы.

Но горе императора заслонилось другим.

Мария Антоновна Нарышкина сбежала из России в Италию, обманом заполучив документы на проезд.

Уехала вместе с князем Гагариным, связь с которым продолжалась уже немало лет под самым оком государя императора.

И тут уж пришлось Елизавете утешать своего мужа.

Тогда вспомнил Александр намёки Паррота, которому не поверил в своё время, не принял во внимание и его советы...

Как странно, думалось Елизавете, не будь этой коварной измены, не сбеги Нарышкина от надоевшего любовника-императора, оставив дочь на произвол судьбы, не пришёл бы к ней её муж искать утешения.

Он пришёл, ничего не говорил, почти ничего не слышал — глухота уже отделяла его от мира слов — просто молчал, сидя с ней один на один.

И она ничего не говорила, молчала, только сочувственно смотрела ему в глаза. И он видел её сочувствие, снова и снова удивлялся её великодушию, понимал разницу в уровнях их душ, осознавал, насколько более сильной и доброй была она.

Лишь теперь, после этих душевных потрясений, после того, как сам понял глубину страданий от предательства любимого человека, вновь оценил он её преданность и верность и разрешил ей поездку на родину.

Когда-то она думала навсегда поселиться в Бадене, когда-то, обиженная и оскорблённая в своих лучших чувствах, надеялась она, как и Анна Фёдоровна, найти утешение в родных стенах, остаться там, где прошло её детство, под крылом матери.

Теперь она ехала только повидаться...

«Великий Боже! Чем я заслужила такое счастье? — я восклицаю всё сегодняшнее утро. Боюсь с ума сойти от радости — я увижусь с Вами! Увижу сестёр! Карлсруэ! Дорогие моему сердцу места... Просто боюсь умереть от радости!..

Единственное, что угнетает и разжигает это нетерпение, — необходимость проехать такое количество стран, прежде чем доберусь до того пункта, куда стремлюсь всей душой...»