Но никогда, ни при каких обстоятельствах не позволяла она себе распускаться — она всё равно ощущала себя на службе, она служила русскому трону и русскому отечеству и потому сидела перед зеркалом, стараясь нарядиться и причесаться получше, соответствовать своему титулу, улыбалась приветливо и учтиво, даже когда на душе скребли кошки.

Глядела на своё лицо и видела, что уже потеряли свой прелестный оттенок её белокуро-золотистые волосы, что цвет их стал цветом золы, пепла, они посерели и теперь уже не так освежали её тонкое, правильной формы лицо.

А на щеках всё ширились ужасные красные пятна, которые под слоем румян и пудры становились и вовсе тёмными, и она страдала по этому поводу и понимала, что времена её свежей красоты, её великолепной нежной кожи прошли.

Тогда она старалась наряжаться, выбирать такие тона парадных платьев, чтобы талия казалась более стройной, а она у неё и в тридцать лет была всё такой же тонкой.

Жаль, что император особым указом отменил кринолины — широчайшая юбка и узкий корсаж подчёркивал тонкость и стройность её талии.

Нет, она не слишком любила наряды и драгоценности, но втайне лелеяла мысль, что он хотя бы мельком взглянет на неё, отметит живой блеск изумрудов и изящество черепаховых гребней, сравнит её с Нарышкиной.

Отметала эти мысли, как глупые и никчёмные, запирала сердце на замок и со всем двором шла на спектакли, изредка танцевала на балах — теперь она больше любила разговаривать, нежели танцевать, — привечала людей, которые видели её.

И читала, читала, читала, благо отныне у неё было много книг и немало свободного времени...

Комета Галлея, пронёсшаяся невдалеке от Земли, вызвала у неё странные и печальные мысли. Она наблюдала её движение с высоты Академической обсерватории.

В народе перешёптывались, предвещали плохое. И она тоже чувствовала, что это небесное знамение было ниспослано недаром. Но, удивительное дело, вместо того чтобы замереть в ужасе, глядя на эту яркую звезду со светящимся хвостом, она увидела вдруг всю необозримость мира, законы, движущие им, казались ей непостижимыми, и она ощутила свою собственную бренность, никчёмность и ничтожность перед этой необозримостью.

«Иногда, мысленно, позволяю себе блуждать в воображаемом пространстве и соглашаюсь с Вашим собственным представлением о том, что мы в той или иной мере проходим сквозь видимые и невидимые миры во Вселенной частично до нашего рождения, частично после смерти. Всё зависит от того, сколько ступеней требуется преодолеть, чтобы достичь степени совершенства, которая позволила бы приблизиться к Верховному Божеству.

Говорят, что церковь не поддерживает подобные предположения, она учит нас верить в иное, я это знаю, поэтому и рассказываю так, как если бы это был роман, который приятно часто читать...»

Матери рассказывала Елизавета и обо всех светских новостях, чтобы не подумали в Бадене, что она сидит у себя дома затворницей и размышляет.

«Петербург. 1 ноября 1811 года.

Вчера я была в Царском Селе, где собрался весь свет, на торжественном открытии лицея, нового воспитательного учреждения для молодых людей.

Он занял здание, примыкающее к дворцу, из города я уехала в десять часов утра — погода была зимней. Приехала до полудня, там уже была императрица-мать, прибывшая из Гатчины.

Отслужили молебен, состоялась церемония, всегда сопровождающая открытие нового здания. Торжественно зачитали устав учреждения, произносились речи, приветствия, затем молодым людям был устроен обед...»

Вот как вспоминал об этом открытии лицейский друг Пушкина, Иван Пущин, в «Записках о Пушкине»:

«Осмотрев заведение, гости лицея возвратились к нам в столовую и застали нас усердно трудящимися над супом с пирожками.

Царь беседовал с министром. Императрица Мария Фёдоровна попробовала кушанье. Подошла к Корнилову, опёрлась сзади на его плечи, Чтобы он не приподнимался, и спросила его:

— Карошсуп?

Он медвежонком отвечал:

— Да, монсир!

Сконфузился он или не знал, кто его спрашивает, или дурной русский выговор, которым сделан ему был вопрос, — только всё это вместе побудило его откликнуться на французском языке и в мужском роде.

Императрица улыбнулась и пошла дальше, а наш Корнилов сразу попал на зубок: долго преследовала его кличка — Монсир...

Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринуждённой своей приветливостью ко всем. Она как-то успела и умела каждому из профессоров сказать приятное слово».

Умела и успевала всем сделать приятное, да ещё на хорошем русском языке, словно исправляя оплошность Марии Фёдоровны, так и не научившейся разговаривать с народом на родном ему языке, хотя, можно сказать, правила им почти сорок лет...

Именно её, Елизавету Алексеевну, тайно боготворил многие годы Пушкин, именно ей, отмеченной уже первой встречей с лицеистами, посвящали свои первые, неуклюжие ещё литературные опыты талантливые поэты-лицеисты, именно к ней потянулись талантливые русские литераторы и под её эгидой, под её покровительством создалось потом «Общество любителей российской словесности»...

Она не собирала их нарочно, не призывала к себе, но в ней находили они тонкого ценителя всего прекрасного, ощущали возвышенный настрой её чувств и мыслей и группировались вокруг неё.

Не было на российском троне более проницательного знатока русской литературы, всей литературы Европы, чем Елизавета. Она хорошо знала Шатобриана, Вальтера Скотта, зачитывалась произведениями мадам де Сталь и Ранкло, всеми новинками французской, немецкой и английской литературы того времени.

И кто знает, может быть, это она пробудила ростки той литературы, которой прославилась Россия в девятнадцатом веке, и ей обязаны мы живым, народным и красивым русским языком...

Но она как-то не придавала слишком большого значения своему увлечению русским языком — считала это скорее обязанностью, долгом и никакой заслуги в этом не видела. Кто-то же должен был поддержать литературу России, кто-то должен был пробудить интерес к её многострадальной истории.

И несмотря на то что Карамзин вроде бы едва не предал Елизавету, откачнувшись к салону Марии Фёдоровны и Екатерины Павловны, она продолжала посещать его квартиру и с живейшим любопытством помогала ему в его исторических изысканиях.

Карамзину предоставлялись все условия для работы: приносились старые летописи, необходимые документы и материалы, изыскивалось всё необходимое, чтобы известный литератор простым, ясным русским языком написал свою знаменитую «Историю государства Российского», над которой трудился двадцать лет...

Но в конце осени двенадцатого года стало не до научных изысканий, не до старательных литературных изысков.

Началась война с Наполеоном...

Александр отъезжал к армии, он хотел сам руководить всеми военными действиями, хотя Елизавета знала, что полководческими талантами её муж не блещет. Но что она могла сказать ему: не езди, не губи армию, не губи Россию? Самолюбивый и теперь уже влюблённый в себя, он бы не только не послушал её, но проникся бы к ней подозрительностью и враждебностью.

Но кое-кто отдавал должное политическим талантам Елизаветы Алексеевны. Лишь через много лет узнала она о письме, которое написал Александру накануне его отбытия в армию его многолетний друг, учёный и философ Паррот.

И строки этого письма зародили-таки в Александре неприязнь и подозрительность даже по отношению к жене, которая, он всегда это знал, никогда не предала бы его, несмотря ни на что...

«В случае войны с Францией, — писал Паррот своему царственному другу, — Вы должны обратить свой взор и на внутреннюю ситуацию, причём взгляд этот должен быть очень глубоким. Заглядывая вперёд, Вы обеспечиваете тылы. Наполеон, если развяжет войну, будет вести её решительно, до победного конца. Ему нужно реабилитировать себя за войну с Испанией, не принёсшую ему военной славы. Он постарается ослабить Вас, будоража Россию, получив, как обычно, выгоду для себя. Чтобы там, наверху, Вам быть спокойным, необходима мера, которая, с одной стороны, укрепила бы единство Ваших провинций и придала бы энергии правительству на время Вашего отсутствия, а с другой — доказала бы Наполеону, что даже в том случае, если ему удастся поссорить вас с вашими подданными, никакой выгоды он из этого не извлечёт.