Станет отец Луизы маркграфом, можно будет помочь и с дальнейшим приобретением земель по самой серёдке Европы, а иметь такого союзника да вкупе с Фридрихом Прусским очень даже заманчиво.

Екатерина всегда мыслила себя, а значит, и Россию, привязанной к европейской политике. Родство с домами Европы всегда поможет избежать войны, уладить конфликты, а это и есть цель династического союза.

Конечно, было бы весьма неплохо, чтобы и Александр всей душой привязался к молоденькой жене, но, в сущности, это не имеет значения, только бы у них появились дети, подросли и были опорой трону.

И потом, если Александр и Константин будут женаты, отцами семейств, явится сильный противовес Павлу, в корне не согласному с её политикой — настолько, что пришлось отстранить его от участия в каких бы то ни было государственных делах.

За глаза он её порочит, говорит худое перед иностранными министрами — как же оставлять трон ему? Нет, пусть женится Александр, а затем она сделает его наследником, минуя Павла, затворившегося в своей Гатчине и муштрующего свои два батальона солдат по прусскому образцу.

Екатерина ещё долго раздумывала о предстоящих хлопотах по устройству этой свадьбы, нисколько не сомневаясь в положительном ответе баденского семейства и уже составляя указания Румянцеву, как отговорить и принца Карла-Людвига Дурлахского, и жену его Амалию Баденскую от приезда в Россию.

Если приедут две девочки — одно дело, а если и отец с матерью — будет слишком накладно.

«Буде найден способ отклонить принца от приезда его с супругою сюда, вы сделаете доброе дело, которое отвратит многие разные неудобности. Подобная поездка, по крайней мере, совсем излишня. Вы знаете нашу публику и неумеренное её суждение — малейшее чего в отце не понравится, останется в мыслях и речах и в переговорах и послужит противу, нежели для дочери...»

Знала Екатерина свой двор, знала все сплетни и интриги и заранее находила неудобным приглашать принца Баден-Дурлахского.

«У меня к их матери (Амалии. — Прим. авт.) всегда была особенная привязанность, а у неё — и мне это известно — к России и ко мне. Я рада усердию, проявленному ею, дабы облегчить ваши начинания и сгладить сложности в вопросе перемены религии, — так писала она Румянцеву. — Трудность, возникшая по поводу поездки их матери, не могущей оставить своего супруга и привезти ко мне своих дочерей, как вы и сами предвидели это, сама по себе настолько несущественна, чтобы не суметь её устранить. Я желала бы видеть принцесс здесь уже сейчас, когда возраст одной и другой таков, что подходит для привыкания к стране, в которой одной из них предназначено провести всю оставшуюся жизнь, а другой — обустроиться соответственно её происхождению.

Содержание их и обеспечение будет производиться из моих расходов, — это само собой разумеется и ни у кого не должно вызывать сомнения...»

Привезти принцесс должны были вдова Андрея Шувалова и камергер Стрепетов.

Екатерина Петровна Шувалова была родственницей тех знаменитых Шуваловых, которые сделали своё состояние и огромное богатство ещё при Елизавете. Их соляная монополия давала им в руки такие деньги, что эта семья стала одной из богатейших в России. Налог на соль, который они ввели, тяжким бременем лёг на весь народ. Недаром, когда скончался один из основателей этой династии, простые люди бросали на его гроб соль в виде протеста против поборов.

Но Екатерина не преследовала Шуваловых: «что их, то их», мудро решила она. Она знала также, что Иван Шувалов был крупным меценатом и тратил большие средства на Академию наук, поддерживая и поощряя учёных. А одного из Шуваловых даже взяла к себе в секретари, и вся её блестящая переписка с Вольтером, в сущности, была творением его рук, хотя и сама Екатерина не чуждалась занятий литературой, а уж её корреспонденции могли бы позавидовать и самые знаменитые и самые плодовитые писатели того дальнего века.

Впрочем, она чаще всего писала с большими ошибками, а по-французски и вовсе выражалась грубовато, почти что на жаргоне парижских улиц. Так, во всяком случае, научила её воспитательница, мадам Кардель, и Екатерина не считала нужным переучиваться. Зато теперь она владела русским не хуже своих вельмож и простолюдинок, хоть и писала тоже с большими орфографическими ошибками. Выражалась она по-русски всегда неприхотливо и ясно, и целая куча пословиц и поговорок украшала её речь.

Екатерина Петровна отлично знала всю подноготную двора, могла с каждым поговорить на его родном языке — будь то французский, немецкий или русский. А уж интриги плести была мастерицей.

Но мысли о сопровождающих уже надо было выбросить из головы: императрицу ждали иностранные дела, её заботой был третий раздел Польши.

Матери и отцу Александра Екатерина даже не показала портретов Луизы и Фридерики — не стоило озабочивать прежде времени Марию Фёдоровну, всё ещё ревновавшую Павла к памяти умершей жены, и Павлу не надо было видеть баден-дурлахскую принцессу раньше положенного.

Приедет — увидят. Что сделано, то сделано, не посмеют же они вымолвить и слова о заботах Екатерины. Вот только холодность Александра по отношению к портрету несколько насторожила её...

Екатерине вспомнилось, как она, лишь взойдя на престол, стала заигрывать с прусским королём Фридрихом насчёт Польши. Представителю России в Варшаве графу Кайзерлингу она писала в весьма повелительном тоне, «что никакая другая воля не может идти наперекор моей, если я чего захочу».

Но хотела она пока только «освободить прусского короля из рук французов»: уж больно обидным казалось ей увлечение Фридриха влиянием революционной Франции.

Фридрих тотчас начал искать подходящий предлог для вмешательства во внутренние дела Польши и нашёл его — это были диссиденты. Он мог взять под своё покровительство протестантов, а Екатерина — православных.

Но пока так переговаривались два монарха, дорогу им перешла Австрия.

Неожиданно, никого не извещая и ни с кем не советуясь, военным порядком Мария-Терезия, австрийская императрица, захватила два польских старостей.

Это сразу развязало руки и России, и Пруссии.

— Если они берут, — смеясь, сказала императрица брату прусского короля принцу Генриху, бывшему в то время в Петербурге, — то почему же и всем не брать?

Так был произнесён смертный приговор над Польшей.

А уж второй и третий разделы были лишь последствиями первого.

Польша как государство исчезла с карт мира.

Перед этим решением Фридрих написал принцу Генриху: «Ничего не забудьте, употребляйте все возможные средства для человека, чтобы добиться для меня какой-нибудь части Польши, хотя бы и ничтожной».

Но ничтожной частью он не желал удовлетвориться и в этом же письме представил России свой план раздела.

Теперь уже Россия хотела отступить, добиваясь мира, но всё было напрасно. Фридрих прижал Екатерину к стене. Опираясь на действия Австрии, он предложил России либо войти в соглашение трёх держав для раздела несчастной Польши, либо Пруссия заключает союз с Австрией и Турцией для борьбы с русскими интересами в Польше.

В сущности, Екатерине оставалось только согласиться. Австрия была главным двигателем раздела, и хоть и рыдала Мария-Терезия, умевшая лить слёзы в любом случае, оплакивая тяжёлую «необходимость обесчестить своё царствование», но за каждую свою слезу она требовала всё новых и новых земель Польши, лакомый кусок в центре Европы.

Екатерина не плакала. Зато в своей переписке с Фридрихом всегда стыдливо обходила даже упоминание о разделах Польши, и недаром французский посланник при русском дворе граф Сегюр писал ещё в 1787 году:

«Что говорит в нашу пользу и в чём я уверен, так это то, что императрица решила не допустить нового раздела Польши. Первый раздел, к которому она была принуждена, чтобы, избежать войны с Германией, единственное деяние её царствования, которое её мучит и за которое она укоряет себя».

Раскаяние Екатерины простиралось так далеко, что вместе с Потёмкиным она разрабатывала проект, который мог бы положить конец старинным раздорам с Польшей, вознаградив её за обиды землями между Днестром и Бугом. Об этом она говорила и с королём Польши Понятовским во время свидания с ним в Каневе, и даже жёсткая позиция Пруссии не изменила её настроения.