Павел даже не был на её погребении.
«Увидев, что корабль накренился на бок, — писала потом Екатерина, — я не теряла времени. Наклонила его на другой и стала ковать железо, пока горячо. И я сумела разогнать глубокую тоску, нас охватившую. Я начала с того, что предложила попутешествовать, погулять, поразвеяться, а после сказала:
— Однако мёртвых не воскресить, надобно думать о живых. Да, была вера в счастье, теперь её нет. Зачем же терять надежду на новую веру? Что же, будем искать новую?
— Кого же?
— О, я уже припасла.
— Как, уже?
— Да, да, и при том прелесть...
И вот уже видно любопытство.
— Кто же это? Да какова? Брюнетка? Блондинка? Маленькая или статная?
— Миленькая, изящная, очаровательная, прелесть...
Прелесть забавляет, показываются улыбки. Мало-помалу дело продвигается, для третейского суда призван один проворный вояжёр, который нарочно остался здесь, чтобы утешить и рассеять (речь идёт о принце Генрихе, брате прусского короля Фридриха. — Прим. авт.). Он берётся посредничать, курьер отправлен, курьер вернулся, путешествие решено, свидание назначено, всё совершается с быстротою необъяснимой. И вот сдавленное сердце начинает расправляться. Мы ещё в тоске, но мы уже должны, заняться приготовлениями к путешествию, необходимому для здоровья и рассеяния.
— Дайте же пока портрет. Это ведь ничего не значит.
— Портрет? Да редкие портреты нравятся. Живопись не имеет силы. Курьер привёз его, конечно. Но стоит ли смотреть? Вдруг разочарует? Нет, нет, пусть лучше останется в том пакете, не распакованным лежит там, куда положен, — на моём бюро рядом с чернильницей.
— Но вдруг он прелестен?
— У всякого свой вкус, по мне, так лучше не бывает.
Неделю портрет лежит не распакованным...
Но наконец портрет представлен взорам, тотчас уложен в карман. Затем мы снова взглядываем на него, и наконец не можем оторвать глаз, и торопим начало путешествия».
Вспоминая все эти уловки двадцатилетней давности, Екатерина легко улыбается. Какая нужна хитрость; лишь чуть уловимые намёки, простая болтовня — и сети уже расставлены, и птичка сама несётся во весь опор в клетку...
Доротея-Софья Вюртембергская оказалась именно такой невесткой, которая нужна была Екатерине, — сразу склонилась к ногам великой императрицы, не помышляла ни о чём, кроме как дать государству продолжателя рода. И через некоторое время уже двое мальчишек кричали в императорской спальне: Екатерина забрала их, едва они родились.
И всю свою жизнь при Екатерине ходила Мария Фёдоровна беременной — готовилось то рожать, то снова носить. Даже Екатерине не очень-то по душе была такая плодовитость: слишком много нарожала Мария Фёдоровна девок — всех не пристроишь...
Однако теперь надо было подумать, как представить на суд Александра портрет Луизы Баденской. Конечно, великий князь пылок, он уже познал грубые материальные ласки нескольких женщин. Бабушка давно озаботилась тем, чтобы и сексуальное воспитание внука не оставляло желать лучшего. Скромные, милые вдовушки научили его всем радостям плотской любви, теперь он был в постели опытнее всех своих сверстников.
Но нужно было, чтобы Луиза понравилась ему. Фридерика ещё вовсе ребёнок, в тёмных глазах одна только детская весёлость, да пышные кудри размётаны по плечам так, как и полагается в десять-одиннадцать лет. Так что Александру она не пара — моложе его на четыре года, а для Константина может подойти, хотя они оба ещё дети.
Дети-дети, а могут произвести потомство, и чем больше будет потомства, тем больше силы у династии...
Екатерина распорядилась позвать Александра.
Весёлый и живой мальчишка с уже ломающимся голосом, в громоздких ботфортах и золочёном мундире ворвался в кабинет, как ветер, не обращая внимания на Платона Зубова, с маху бросился на колени перед бабушкой, завладел её рукой и принялся целовать по пальчику, приговаривая:
— Платиновый, золотой, рубиновый, а вот это малиновый...
— Озорник, — ласково и умилённо заговорила бабушка, — поглядите, что я припасла для вас...
Александр повернул голову к столу — среди чернильниц, перьев, стопок бумаги красовалась головка прелестной Луизы.
— Хороша? — прямо спросила Екатерина.
— Лучше вас, моя государыня, нет никого на свете... — опять зацеловал её пальцы Александр.
— В старуху влюблён, а на молодую и не смотришь? — лукаво усмехнулась императрица. — Да ты погляди, кожа какая, чисто бумага, прозрачная, тут уж самый худой живописец не погрешит против истины...
— Если вы приказываете, великая государыня, — смеясь, ответил внук, — я буду рыцарем этой прелестной дамы...
— Именно того и желаю, — тепло улыбнулась Екатерина.
Словно бы и забыла она о политесе давних времён, забыла о пышных вдовушках и их жарких ласках, не приготовила внука к мыслям о женитьбе. Не то и без затей не дала себе труда распространяться, знала, скажет слово — и пойдёт Александр хоть к ведьме, зачем же зря порох тратить, зачем ещё уловки с любимым мальчиком?
Зато она уловила блестящие глаза Платона. Он загляделся на портрет, рассматривал его жадно, плотоядно.
— Что, хороша? — обратилась она к своему фавориту.
— Несказанно, матушка, — грустно покачал головой Платон, — везёт же великому князю. Богиня будет его женой...
— Ну-ну, — недовольно поджала губы Екатерина, — уж и богиня, да я ещё ничего не решила. Просто приглашу в гости, поглядим, присмотримся, господину Александру жить, не нам, а она господину Александру может и не понравиться.
— Понравится, понравится, — защебетал, срываясь на фальцет, Александр, — государыня обладает таким отменным вкусом, что не верить её глазам грешно.
И он лукаво поглядел на Платона. А тот всё ещё печально и задумчиво рассматривал портрет Луизы.
— Платон Александрович влюбился в этот портрет, — со смехом указал внук бабушке на фаворита.
На Платона как будто вылили ведро холодной воды.
— Ваш юношеский возраст позволяет вам уйти от ответственности, — напыщенно сказал он, — матушка-государыня о вас же заботится, а в вас нет никакой благодарности.
Александр с недоумением посмотрел прямо в выцветшие карие глаза бабки и увидел в них подтверждение словам молоденького фаворита.
— Милая моя бабушка, государыня-матушка, — заласкался он к императрице, — не слушайте Платона Александровича, я премного благодарен, да и всё-то вы в заботах обо мне...
И он вновь принялся целовать её пальцы.
Но Екатерина не забыла взгляда Платона, с жадностью рассматривавшего портрет. Тянет, тянет его к молоденьким барышням, но только уж к лучшим да первым в свете.
И знала она, что ни за что не оставит он несчастную свою должность — соловья в золочёной клетке — и будет плести ей про любовь да страсть, а она станет слушать и верить.
Как хочется на старости лет быть ещё способной к любви, чтобы такой вот молодой говорун мог влюбиться. Сорок лет разницы, а она вовсе не чувствует её, даром что в сыновья годится Платон, а слов его ей всегда не хватает. Недаром говорят, что женщина любит ушами, а уж Платон умеет разливаться соловьём.
Александр портрета не взял. Она проводила его долгим задумчивым взглядом.
Ничего, увидит вживую — влюбится, не может не влюбиться в такую красоту, даже если портрет и приврал.
Да и брак этот будет чисто династическим: всё ближе к Фридриху, раз девочка — родственница прусского короля, внучатая племянница. А кроме того, бедна, как церковная мышь, видно и по портрету, не могли нарядить попышнее, точно горничная какая сидит в газовом шарфе, но будет послушна, скромна, из её воли не выйдет, не станет своевольничать, как Наталья.
Да и кроме всего прочего, вероисповедания не католического, а протестантского, значит, с переменой веры не будет возни. Родители и сами пока что лишь наследники, а о жёсткой, сильной и ловкой руке Карла-Фридриха Баденского и она много наслышана.
