Негласному комитету общественного спасения, впрочем, суждено было просуществовать недолго. Люди в нём собрались разные, и ни одно заседание не обходилось без длительных бесплодных споров.
Близкий друг Александра, Адам Чарторыйский, срочно вызванный императором из Сардинии, куда загнал его Павел после сплетни о Елизавете, оказался очень близок с семьёй Строгановых, богатейших и влиятельнейших графов. Единственный сын и наследник этой семьи, Павел Строганов, слыл якобинцем, был в Париже во времена революции, даже носил тот самый фригийский колпак, за который Павел особенно яростно преследовал якобинцев. Строганова вызвали в Россию, отправили в ссылку в свои поместья, но Адам Чарторыйский познакомил его с Александром, и тот радушно принял республиканца и образованнейшего человека в свои друзья. А Строганов привёл на заседания негласного комитета своего родственника, жившего в доме графов Строгановых, — бедного, но основательно и серьёзно образованного Николая Новосильцева, много думавшего над переустройством России. Правда, взгляды Строганова и Новосильцева вовсе не совпадали: Строганов хотел республики, конституции, а крепостник Новосильцев тоже был за конституцию, но с сильной, неограниченной властью монарха. Он постоянно напоминал Александру, что в обществе бродят слухи об освобождении крестьян, о склонности самого государя к преобразованиям и гвардия, дворянство очень недовольны этим — не произошёл бы взрыв этого недовольства так же, как при Павле.
Эти напоминания не прошли даром для Александра. Его туманные и прекраснодушные мечты о свободе и равенстве постепенно таяли, как дым, разбиваясь о скалы косности и рутины в обществе...
А пока что преобразования касались лишь частных вопросов управления государством. В один день узнала Елизавета о реформе Государственного сената и создании министерств. Восемь министерств созданы были на старой базе, только наименования у них стали другие — военное, морское, иностранных дел, коммерции, народного образования, юстиции, финансов и государственного казначейства.
Елизавете ближе всего было Министерство народного образования, и она с жаром начала помогать графу Завадовскому, поставленному во главе этого дела. Предполагалось открыть университеты в Казани, Харькове и Петербурге, а в каждом губернском городе гимназии или училища.
Широкая программа образования требовала много денег, и Мария Фёдоровна возмущалась тем, что император взял на свой счёт все эти училища и гимназии. А Елизавета втайне ликовала, что империя наконец-то займётся действительным просвещением своих дворян.
Пока что в России могли себе позволить стоящее образование лишь имущие люди, способные выдержать бремя затрат на хороших учителей и заграничную учёбу своих отпрысков. Елизавета советовала графу Завадовскому, где подыскивать учителей и профессоров для новых учебных заведений, вела деятельную переписку со многими университетами Европы, узнавая все новости университетского и школьного дела.
Она часто приглашала к себе графа Завадовского, горячо обсуждала с ним все возникающие трудности. И шла потом к мужу, выпрашивала деньги на школьное дело.
— Этак ты скоро всю Россию сделаешь грамотной,— усмехался император.
— А разве это не благо? Не цель? — отвечала Елизавета. — Разве плохо, если появится целый слой образованных людей, которые будут знать, что делать, как тебе же помогать просвещению империи, великой державы?
Александр улыбался, но деньги давал скупо: слишком уж больших расходов требовали и военное дело, и обветшавший морской флот, да и благотворительность Марии Фёдоровны не знала удержу.
Ей, матери, сын не отказывал ни в чём, хотя и знал, что большая часть сумм, выделяемых ей, оседает в карманах людей, назначенных на должности попечителей благоугодных заведений, воспитательных домов, больниц.
Елизавета предлагала выделять на школьное дело средства из содержания её двора, уменьшала расходы, связанные с приёмами, обедами, куртагами, ограничивалась небольшой свитой.
Александр соглашался с этим, но говорил:
— Разве тебе не нужно поддерживать престиж двора, не быть отстающей в смысле моды, нарядов и драгоценностей?
— Мне не надо многого, — отвечала Елизавета, — мне важно знать, что эти деньги пойдут на пользу всему нашему государству.
Не очень быстро исполнялись планы и мечты Елизаветы. Только в Казани и Харькове открылись университеты, в которые потянулись желающие получить образование на родине, им выплачивались средства, чтобы достойно завершать учёбу.
Но в самой столице никак не могло наладиться открытие университета: Елизавета считала, что необходимо пригласить сюда самых лучших преподавателей, чтобы университет стал образцом, а денег всё не находилось.
Зато были открыты педагогические институты, а потом настояниями Елизаветы были созданы Ярославский, Царскосельский и Нежинский лицеи...
Денег постоянно не хватало, и Елизавета подавала пример жертвователям: она вносила деньги из своих комнатных, а такие богачи, как Демидовы, Шереметевы, наследники князя Безбородко, Голицыны, поражались императрице и давали на народное образование значительно большие суммы, нежели она могла себе позволить...
Именно с Елизаветы, с её усилий, подкреплённых указами царя, началось в России государственное народное образование. Ей обязана Россия созданием училищ, школ, лицеев, университетов.
Но была у Елизаветы ещё одна заветная мечта. Все страны, все державы уже давно обзавелись своими собственными историями, начатыми с самых ранних времён и доведёнными до той современности, в которой жили их авторы.
И только в России не было целого свода исторических сведений, прочитав который русские могли бы знать всё о своей собственной истории.
Елизавета пригласила к себе модного в то время писателя, редактора и основателя журнала «Вестник Европы» Николая Михайловича Карамзина.
После довольно скромного обеда, на который Елизавета неизменно приглашала лишь самых близких людей — княжну Шаховскую, очень скоро ставшую ей близкой подругой, свою сестру Амалию да кое-кого из придворных дам, — Елизавета попросила Карамзина пройти в её библиотеку.
— Я хочу показать вам кое-что из старых хроник, летописей, — улыбаясь, любезно сказала императрица.
— Премного благодарен, — поклонился Карамзин.
Он всё ещё не понимал, почему его скромная персона вдруг заинтересовала императрицу. Вроде бы он не блистал в свете, работа в журнале не оставляла ему времени для светских развлечений.
— Вот посмотрите, — начала Елизавета, вынимая из тяжёлых чёрных книжных шкафов тоненькие книжечки и отдельные листочки, испещрённые рукописными литерами, старинным славянским шрифтом.
— Боже мой, — схватил их Карамзин, — да это же богатство!
Он стал разбирать старославянские литеры, вчитывался в строчки, которые всё ещё трудно было перевести на современный русский язык.
— Княгиня Ольга, — с уважением и почтением говорил Карамзин, — какая старина! Дреговичи, Олеговичи, Смиричи — какие названия, какие племена...
— Это наша история, — поддразнила его Елизавета. — Вы не находите, что никто не знает об этом, существуют только смутные слухи да устные легенды?
— Да, жаль, что у нас ещё нет своей собственной истории, — грустно протянул Карамзин, — жаль, что никто ещё не написал нашу, отечественную историю. Я с удовольствием прочитал бы такую книгу, да и каждый русский читал бы её, как святцы, чтобы знать, кто мы, откуда пошли.
— А почему бы вам не взяться за этот труд? — напрямик спросила Елизавета писателя.
— О нет-нет, я не могу, у меня журнал, у меня семья, я должен кормить её на свои скромные литературные заработки, — испугался Карамзин.
— И всё же мне кажется, что такая история прославила бы вас в веках, сделала бы ваше имя неотторжимым от русской истории. И вы были бы первым, кто рассказал бы нам о нас самих.
Карамзин с удивлением взглянул на императрицу. Они говорили на русском, но она немка — как же она причисляет себя к русским?
