Марии Фёдоровне тоже можно было лишь позавидовать — нипочём были ей мрак и сырость, её здоровая натура быстро приспосабливалась ко всему, и она с радостной улыбкой следовала за императором.

А Павел был счастлив. Он не замечал ни сырости, ни тьмы во дворце, ему казалось, что все видят то же, что видел он своим внутренним взором — столько раз обозревал он картины и фрески, столько раз кидал взгляд на свои любимые картины, и ему представлялось, что ярко светит солнце, все его сокровища выставлены на всеобщее обозрение, все хвалят вкус и умение императора, эту самую скорую стройку.

Блаженная улыбка плавала на его лице, и он оборачивался, вглядывался в лица следовавших за ним и легко, светло улыбался...

Однако и ему пришлось отменить парадный обед, заказанный здесь, во дворце.

Александр тихо подошёл к отцу после окончания церемонии и шёпотом попросил разрешения Елизавете покинуть замок.

— Не желает быть в нашем обществе? — грозно сверкнул глазами император.

— Государь, боюсь, моя жена очень устала от блеска церемонии, её слабая грудь не выдерживает и сырости дворца...

Павел озадаченно смотрел на сына. Ни кровинки в лице, ни следа радости.

Как же так, все свои силы отдаёт он прославлению и возвышению императорского дома, слывёт за любящего и достойного отца и свёкра, и вот, пожалуйста, его старшая невестка не выдерживает даже такой торжественной минуты...

— После смерти нашей малютки у неё слишком слаба стала грудь, — шёпотом оправдывался Александр, — она часто и тяжело болеет...

— Ладно, — сдался Павел, — пусть возвращается домой, но ты останешься, и больше никому не позволю портить мне праздник!

Елизавета издали поблагодарила императора низким поклоном и спешно отправилась обратно в Зимний. Слава богу, кареты оказались готовы и ей не пришлось проделать весь длинный путь пешком.

Но нескольких часов, проведённых в сыром, пропитанном влагой дворце, хватило ей, чтобы слечь с тяжелейшей лихорадкой...

С ужасом думала она о том времени, когда придётся переселяться в этот громадный, словно бы торопливо слепленный дом. Как ни топить его, не скоро просохнут стены, не скоро пройдёт эта ужасная сырость, которая сразу валит её с ног.

Но Михайловский замок уже ждал своих хозяев. Александру с Елизаветой были отведены покои в самом нижнем этаже дворца, и, сколько бы ни пылали дрова в каминах, сколько бы жара ни было от этих громадных поленьев, сырость проникала во все комнаты.

Едва Елизавета поднялась с постели и уже смогла навестить Анну в её покоях в другом крыле дворца, как странные и удивительные слухи наводнили город.

Даже Анне в её достаточно скромном уединении рассказывали о том, что говорят в городе, какими слухами питается часть общества.

Возмущаясь и волнуясь, Анна сказала, что эти слухи идут неспроста, что они волнуют народ, вызывают ненависть и отвращение к императору.

— Представь себе, я не верю таким слухам ни на йоту, — горячо доказывала Анна Елизавете, — но всё-таки, рассказывают, что государь намерен вскоре развестись с государыней и жениться на молоденькой княгине Гагариной. Как будто бы он думает всю императорскую семью развести по монастырям. А наследника посадить в крепость и наследниками трона объявить будущих детей от него и княгини Гагариной. И как будто Семёновский полк за свою преданность наследнику весь будет сослан в Сибирь, разогнан по сибирским гарнизонам...

— Не верю ни одному слову, — проницательно заметила Елизавета, — кто-то очень хитро плетёт интригу, и, боюсь, это будет только во вред стране, народу, а паче всего самому государю...

Анна странно взглянула на Елизавету — неужели исчезла былая откровенность, неужели и с нею, Елизаветой, теперь придётся притворяться, не высказывать своих мыслей и откровенных суждений?

— Знаешь, Аннушка, — произнесла Елизавета печально, — все эти события и слухи меня не так уж и волнуют. Поговорят, поговорят, да тем дело и кончится. Я не думаю, чтобы у государя были такие мысли. Но кому-то очень надо, чтобы подобные слухи распространялись, кому-то нужно поссорить государя и наследника...

Она так и ушла от Анны, оставив её в полном недоумении. А между тем Елизавета, уже много пострадавшая от клеветнических измышлений, от искусных интриг, смутно чувствовала, что чья-то умелая рука направляет эти слухи.

И поняла она это окончательно тогда, когда однажды вечером Александр вошёл в её опочивальню и очень тихо начал говорить с ней о том, каким придирчивым и подозрительным стал отец по отношению к нему, Александру, как уже не раз откровенно грозил ему. Недаром же он присвоил титул цесаревича Константину, видно, на него у отца больше надежды, больше веры в его преданность. А ведь он, Александр, служит отцу верой и правдой, страшное напряжение не оставляет его ни на минуту — в любой миг отец может распечь его за мелкие упущения, разгневаться ни с того ни с сего.

Наследник был глуховат на одно ухо, но всё равно говорил шёпотом, словно опасаясь, что и здесь, в совершенном уединении, кто-нибудь сможет их подслушать.

— Александр, — прямо сказала ему Елизавета, — ты уже познал тяжёлую руку отца, понимаешь, как несладка жизнь под его началом. Но скажи мне, почему ты ведёшь со мной такие разговоры? Кто-то уже беседовал с тобой, как тогда, как граф Никита Петрович Панин?

Он долго и молча смотрел на неё.

— Ты и мне не доверяешь? — горькая усмешка прорезала её губы.

— Кому ещё в этом мире могу я доверять, — тихо ответил Александр, — только с тобой я ещё могу быть предельно откровенен. И я знаю, что ты никогда не посоветуешь мне дурного...

— Значит, кто-то говорил с тобой, зреет заговор, и ты понял, что у тебя нет выбора?

В её вопросе уже был ответ: она давно и хорошо знала манеру мужа, понимала и то, что лежит у него на душе.

— Граф Пален, — тихо вымолвил Александр.

Елизавета притихла. Пален — это уже слишком серьёзно. В его руках сосредоточена сильная власть, он командует всей армией в Петербурге, он военный губернатор, к нему стягиваются все нити, и, кроме того, Пален — доверенное лицо Павла, с ним одним решает император все проблемы.

Это было очень серьёзно и очень страшно.

Тогда, когда обратился к Александру граф Никита Петрович Панин и предложил возглавить заговор против Павла, Александр возмущённо ответил, что он не хочет участвовать ни в каких авантюрах, что он никогда не пойдёт против отца, давшего ему жизнь.

А теперь, когда так изменилось всё вокруг, когда все считают Павла почти сумасшедшим, хотя сама Елизавета никогда его таким не считала, когда каждый день находится тысяча причин для недовольства...

— Ты согласился? — снова спросила она.

Он едва кивнул головой и сразу же горячо и достаточно громко заговорил:

— Но Пален поклялся мне своей головой, что ничего худого не причинят отцу, что он будет жив и здоров, только я буду регентом при нём...

— Тише, тише, — успокоила Елизавета мужа. — Ты знаешь, что делаешь, и вообще, это дело мужчин — высокая политика. Мы, женщины, можем только помогать, сочувствовать...

Больше он ничего ей не сказал. Так и ушёл, удовлетворившись её словами о помощи и сочувствии. Знал, что будет ему верна и предана, что ни одного лишнего слова не промолвит, а когда будет надо, придёт ему на помощь. Хотя какая могла быть от неё помощь в эти роковые дни...

Елизавета много раздумывала над его словами. Да, теперь она понимала, зачем потребовалось Палену вытребовать у императора указ о прощении всех отставленных или отправленных в свои деревни военных.

«Всем, выбывшим из службы воинской в отставку или исключённым, кроме тех, которые по сентенции военного суда выбыли, паки вступать в оную с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления императору...»

«Дьявольская проделка», — думала Елизавета.

Царская милость была распространена и на штатских чиновников.

С того дня — с ноября 1800 года — столица была наводнена толпами обиженных и отставленных. Первым Павел ещё помог — направил их на новую службу, но обиженных было так много, что теперь он и сам не знал, что с ними делать.