— Простите, матушка, я больше не буду нарушать правила этикета.
Мария Фёдоровна плохо понимала и по-французски. Неодобрительно поджав губы, она отпустила невестку, копя в душе нерасположение и обиду.
Но эти мелкие уколы Елизавета давно научилась пропускать мимо ушей: что значили эти выговоры и недобрые наставления, если опять с ней Аннушка, пусть не сестра, но родная душа! И она торчала в спальне Анны всё время, пока та раздевалась, готовилась к отдыху.
О многом хотела она поведать Анне, поплакаться на свою горькую судьбу, рассказать о своей прелестной девочке, которая теперь на небесах, пожаловаться на скучную жизнь, где одна лишь сутолока.
Анна неожиданно присела на канапе, где расположилась Елизавета.
— Элиза, — серьёзно и строго сказала она, — я прошу тебя никому не говорить о том, что я тебе сообщу...
И она выжидательно уставилась своими прелестными карими глазами прямо в поблекшие голубые глаза Елизаветы.
— Как можешь ты так говорить? — вопросом ответила на её просьбу Елизавета. — И как могла ты усомниться? Сколько секретов было у нас? Разве кто-нибудь знает о них?
— Прости, — помягчела Анна, растроганно обнимая Елизавету за плечи, — у нас такая несладкая жизнь, что приходится таиться, прятать свои слова и даже мысли...
Они немного посидели молча. Каждая сглотнула невыплаканные слёзы.
— Я говорила с моей матушкой, — тихо сказала Анна.
Елизавета выжидательно смотрела на юное лицо своей подруги.
— И твёрдо сообщила ей, что не смогу больше быть женой Константина, — продолжила Анна.
Обе замолчали.
Брак этот был несчастлив, это знали все, а уж Елизавета до тонкости — все размолвки и ссоры четы, недоразумения, всё то, что происходило из-за несносного грубого солдатского нрава цесаревича.
— Он теперь знаменит, — печально сказала Анна, — но он нисколько не изменился и никогда не изменится...
Елизавета покачала головой.
— У тебя всё-таки несколько иное положение, — произнесла Анна всё тем же печальным тоном, — Александр выдержаннее и спокойнее, да и к тебе он питает нежную дружбу...
— Ты права — дружбу, — откликнулась Елизавета, — отнюдь не любовь.
— Что ж, даже за это ты должна быть благодарна Богу, — более жёстко продолжала Анна, — я не могу похвастать тем же...
— Я знаю...
— Я серьёзно говорила с матушкой, говорила и с отцом. Они убеждали меня терпеть, не ссориться с великим русским домом, поддерживать хотя бы на людях добрые отношения с мужем. И согласились со мной только тогда, когда я сказала, что терплю до очередного скандала, до очередной грязи с его стороны...
Елизавета быстро взглянула на Анну.
— Ты решишься? — изумлённо спросила она.
— Да, я решусь уехать от Константина совсем, — негромко сказала Анна. — Пусть у меня не будет такой блестящей жизни, пусть я буду прозябать в бедности, но больше я не позволю топтать себя...
Елизавета всё смотрела и смотрела на Анну. Ей всегда казалось, что Анна сама кротость, само терпение, лишь она, Елизавета, знала, каких мук стоило Анне выдерживать буйный, неукротимый нрав Константина. Но как она, эта кроткая девочка, это всё ещё дитя, как думалось Елизавете, могла решиться на такой поступок, как развод или, на худой конец, разъезд с мужем, — подобное Елизавета представить себе не могла...
— Ты ведь не осуждаешь меня, Элиза? — с надеждой подняла на неё глаза Анна.
— Что ты, что ты, — замахала Елизавета руками, — как можно! Просто я думаю, что у меня не хватило бы смелости на такой шаг. А значит, я робкая и никудышная...
— Если бы ещё у нас были дети, я могла бы знать, за что терплю всё — и издевательства, и синяки. Но ведь у нас их нет, и вряд ли они будут. А так — зачем?
При одном только слове «дети» глаза Елизаветы наполнились слезами.
— Прости, — бросилась ей на шею Анна, — я не хотела напоминать тебе, я знаю, как больно тебе каждое упоминание...
Они ещё долго сидели и плакали — каждая о своём: Анна — о несбывшемся счастье, Елизавета — об умершей дочери.
Император повелел, чтобы в день архистратига Михаила новый дворец был освящён. Всем придворным велено было одеться как можно торжественнее, а невесткам Мария Фёдоровна наказала быть при полном параде.
Это значило, что приходилось надевать тяжёлое парадное платье с открытой шеей и руками, набрасывать на себя полновесную соболью шубу и следовать ко дворцу пешком, не в карете или хотя бы в коляске.
День выдался морозный и пасмурный, с утра зарядил мелкий крупитчатый снег, но колокола неотрывно звонили, пушки палили, и от крыльца Зимнего дворца, выступая строго по этикету, зашагали к новому дворцу все члены императорской семьи.
Вдоль войск, выстроившихся в почётное каре, при неотвязном громыхании пушек начал торжественное шествие сам царь, чуть поодаль за ним колыхалась неимоверно расплывшаяся Мария Фёдоровна, потом шли наследник престола с Елизаветой, Константин с Анной, а уже за ними вся блестящая толпа придворных.
Великолепное здание нового дворца едва угадывалось в сгущающейся полутьме пасмурного дня, хотя шествие началось в десять часов утра. Мельтешащий снежок, низкие тучи, словно бы повисшие на плечах, закрывали весь обзор, и красивое зрелище пропало для глаз.
Священники открывали шествие, кропя святой водой дорогу, распевая священные тексты и кадя ладаном.
Елизавета почти ничего не видела, кроме узенькой спины императора и туши Марии Фёдоровны. Изредка бросала она взгляд по сторонам, различала тёмные толпы народа, собравшиеся на улицах, слышала неумолчное «Виват!» войск, трезвон всех колоколов города и равномерную пальбу пушек.
Загремели тяжёлые кованые цепи, опуская подъёмный мост, вступили на него священники в золотых ризах, прошагал маленький уродливый курносый император, и вся толпа взошла на мост. Только он один соединял дворец с окружающей территорией.
Тихо шли священники, возглашая благодарственное слово архистратигу Михаилу, шагал император, и скоро всё шествие вплыло по мраморным ступеням, покрытым ярко-красным ковром, в раскрытые настежь тяжеленные дубовые двери.
Гренадеры, стоявшие на часах, взяли на «караул», Елизавета вошла вслед за Александром и в первую минуту ничего не увидела. Тысячи огоньков свечей мерцали в почти непроглядной тьме: дворец был ещё настолько сырой, что влага поднималась от стен и потолков, мельчайшими капельками оседала на драгоценных фресках и плафонах, стояла в воздухе непрозрачным мутным туманом.
Жарко топились все громадные камины, везде горели свечи в необычайно больших шандалах, люстры просверкивали через мглу и всё-таки не могли разогнать белёсый туман, поглощающий все звуки и свет.
Вслед за императором, вслед за мужем поднялась Елизавета по роскошной лестнице, едва не оступаясь, простояла длинную службу в Тронном зале, прошла по всем помещениям и многочисленным переходам дворца.
Но вся красота и блеск дворца, необычность его отделки пропали втуне. Никому из присутствующих не удалось разглядеть блестящий бархат, затканный золотом, увидеть величественный трон под пурпурным балдахином.
Всё поглощала тьма, и никакими силами, никакими ухищрениями нельзя было разогнать её.
Приглашённые потихоньку слонялись из одного громадного помещения в другое, пытаясь рассмотреть многочисленные статуи, расписные плафоны потолков, дорогую лепнину и великолепную мебель драгоценных пород дерева.
Едва можно было увидеть свою протянутую руку. Обнажённые грудь и спина Елизаветы, плечи, выступающие из парадной робы, мгновенно покрылись капельками влаги, сырость пропитала высокую причёску, и локоны держались только заколками. Хорошо ещё, что руки были затянуты тончайшими лайковыми перчатками до самых локтей, но они плохо грели.
В горле сразу же запершило, и она то и дело тихонько откашливалась.
Александру было легче: мундир туго облегал его стройное высокое тело, ноги в ботфортах тоже были достаточно утеплены, и потому он не мог понять Елизавету и недовольно косился на её негромкий кашель.
