— Я говорила с отцом и матерью о моей жизни здесь, — начала она, пряча глаза от своей подруги за тенями длинных тёмных ресниц, — я рассказала им о нравах и странностях здешнего двора, о муже моём, Константине, прямо сказала им, что не чувствую к нему ни любви, ни сердечной склонности, что жизнь моя отравлена вечными страхами и ужасом от его необузданного нрава...
Елизавета внимательно посмотрела на Анну.
— И ты смогла, ты огорчила их своим рассказом? — тихонько переспросила она.
— Я не могла промолчать. Ты хорошо знаешь, каков Константин. Он не то, что твой Александр — воспитанный, прекрасно образованный, искренний и добрый.
Елизавета только пожала плечами. Она могла бы порассказать об Александре и кое-что другое, но она никогда не давала воли своему языку, никогда не осмелилась бы чернить Александра.
Такой, пусть такой, но он дан ей Богом, в нём её судьба, зачем ей видеть все его изъяны — недостаток образования, вопиющее невежество во многих вещах, лень и ту же необузданность?
Нет, никогда не позволит она никому, даже матери, пожаловаться на Александра — это её крест, и ей одной нести его.
— И что же? — лишь и спросила она у Анны.
— Мои отец и мать добрые и прекрасные люди. Они дали мне понять, что, если мне будет невмоготу, они приютят меня...
Елизавета ужаснулась. Значит, терпеть ей одной, если даже её младшая подруга не хочет выносить все тяготы царской жизни...
— И ты пойдёшь на это? — спросила она.
Анна молча кивнула головой. Елизавета обняла Анну, и слёзы обеих смешались в одной печали.
Елизавета долго раздумывала над словами Анны. Что ж, у неё другая судьба, Анна не жена наследника престола, над ней не тяготеет тяжёлая ноша. Это ей, Елизавете, выпало подавлять свои чувства, жить под гнетом императорской руки, но у неё судьба иная — она призвана к службе, служению, а не к радости быть любимой и любить.
Её судьба другая: трон заставляет зависеть от него...
Конечно же, она не утерпела и рассказала обо всём Александру.
Он только усмехнулся.
— Я бы и сам убежал куда глаза глядят, было бы куда, — горько ответил он. — Эти вечные придирки, оскорбления, никакого уважения ни к имени моему, ни к сану своему...
— Я понимаю тебя, — посетовала Елизавета, — но ведь трон налагает на тебя тяжелейшую обязанность — служить государю, стране, её людям.
— Людям? — Белёсые брови Александра взлетели под самый лоб. — А стоят ли люди того, чтобы им служили?
Она растерялась. Слишком хорошо понимала она свой долг, слишком уж твёрдо вдолбили ей с детства, что жизнь для трона не просто привилегия и удача, а ещё и тяжелейший труд, непреходящая занятость.
Впрочем, наблюдая королей и государей восемнадцатого века, она чаще всего поражалась несоответствию высоты положения и человека, посаженного на престол, видела, что далеко не все государи проникнуты этой мыслью — служить отчизне, людям, её населяющим...
Она ничего не ответила Александру. Наверное, каждый понимает свой долг по-своему, и что ей за дело до того, как тот или другой разумеют это.
— Знаешь, — сказала она, — я часто думаю, как это хорошо — быть просто частным человеком, жить где-нибудь в заброшенной деревушке, питаться плодами своих рук и не думать о стране, о троне, об ответственности...
— Если бы мне была дарована такая судьба, я ничего не желал бы лучше, — рассмеялся Александр. — К сожалению, такие мечты не для меня. Наверное, я не рождён для славной доли, мне хотелось бы тихости и семейного уюта, а не этих неоглядных далей...
Елизавета пристыжённо замолчала. Семейных радостей пока у них не получалось — детей пока не было, а какая же семья без детей?
Она с завистью глядела на свою свекровь: в свои уже далеко не молодые годы она успела родить ещё одного, десятого, ребёнка, названного Михаилом. Один младенец умер в самом начале своей жизни, но жизнь девяти людям она дала, и это при всей своей ограниченности, тупости, безмерном эгоизме.
Значит ли это, что свой человеческий долг она выполнила на земле лучше, чем образованная и изысканная принцесса Баденская Елизавета?.. И ей, Елизавете, приходилось признать, что служение своё исполняла она плохо...
«В воскресенье вечером, изнемогая от скуки, мы гуляли в саду в Павловске и вдруг услышали сигнал военной тревоги (здесь от каждого гвардейского полка находится батальон, а помимо кавалергардов и батальона от гарнизонного полка есть ещё гусары и казаки, так что создаётся впечатление, будто здесь постоянно ожидают нападения врага).
Никто не сомневался, что начался пожар. Император, великие князья и все военные бросились надевать сапоги. Мы — императрица и всё остальное общество — не успели даже подойти к воротам небольшого двора, через который обычно все въезжают, как все войска окружили замок.
Нигде никакого пожара, а сигнальную тревогу слышно со всех сторон, так что нельзя было определить, кто подал её первым.
Видя, что ничего не случилось, император отослал войска, довольный проявленной ими быстротой. Тем не менее двух офицеров серьёзно поранили лошади, а два солдата пострадали очень серьёзно.
Так и не удалось выяснить, что же спровоцировало тревогу...
Позднее смогли потихоньку узнать (втайне от императора ), что всё было подготовлено, а утром уже ходили смутные слухи, что вечером должно что-то произойти. Мы были уверены, что всё делалось по приказу императора, но стало ясно — это не так.
Сегодня, начав день с прогулки, опять услышали (но уже без объявления тревоги) крики, увидели подъезжающих с криком и шумом казаков, гусар, гренадеров. На сей раз император серьёзно обеспокоился, не надев сапоги, побежал в ту сторону, откуда они ехали. Императрица, с недавних пор обуреваемая теми же мыслями, что и большинство народа, пошла за ним. Когда она боится, то обычно сердится. Она послала камергеров и всех остальных вслед императору.
Пошли и мы, Анна и я, сердца наши бились в надежде, поскольку всё происходящее выглядело как нечто серьёзное.
Мы вышли на дорогу, по которой со всех сторон подходили войска...
Император в ярости, с обнажённой шпагой в руке, бежал к одному из гусар-офицеров, мчавшемуся галопом в сопровождении своего войска, ударил его лошадь и закричал: «Поворачивай, каналья!» (его любимый эпитет). С помощью адъютантов и ругательств отослали всех прибывших.
И вот уже взволнованный и разъярённый император и (представьте себе) императрица кричат, что это мерзко, отвратительно, что всех следует наказать.
Вернувшись к себе, он направляется вместе с сыновьями в казармы и там закусывает удила в приступах жуткого гнева, заставляя на своих глазах избить двух солдат. Бог знает за что даёт пощёчины унтер-офицеру, который сказал ему, что не знает, кто из солдат первым покинул казарму, отстраняет от должности офицеров, а потом отправляется на место.
Я уверена, что здесь, с одной стороны, налицо спешка и опасение провала, а с другой (голову даю на отсечение, будучи уверенной, как и многие люди) — часть войска имела что-то в мыслях, или, в крайнем случае, они предполагали что-то совершить, собравшись вместе, иначе зачем объединяться, да ещё под знамёнами, без чьего-либо приказа и без всякой видимой причины?
Никогда не было более удачного случая, но поскольку они слишком привыкли к угнетению и не знают, как от него избавиться, то хватило первого мощного окрика, чтобы, заставить их провалиться под землю.
Ох! Если бы хоть кто-нибудь руководил ими!»
Странное дело! Принцесса, невестка императора, жена великого князя словно бы мечтает о перевороте, о революции, да ещё и открыто, правда, молоком, тайнописью, матери в Баден, сообщает такие подробности, которые ускользнули даже от внимания императора, не заподозрившего скрытого огня, поднявшегося шума и гама, а увидевшего лишь беспорядок и толкотню.
Елизавета предположила недовольство в войсках, которое как будто нарочно кто-то разжигал, но потом спрятался, вызвав только гнев и недовольство императора и растерянность в солдатах.
