Но где-то подспудно понимала она, что разобьёт сердце матери, мечтавшей о прекрасной доле для своих дочерей, заставит и отца взглянуть на неё другими глазами, не теми, полными любви и заботы, какими он всегда смотрел на неё и Фрик, на старших дочерей, на маленького Карла, баловня всей семьи.
Она должна, обязана оправдать доверие матери, своего и неприступного для других деда, а для неё самого ласкового из всех дедов в мире.
Как странно, что для неё, четырнадцатилетней девочки, стали вдруг самыми проникновенными эти слова — «долг», «обязанности». Она словно бы ощутила их тяжесть, словно бы поняла, что только ей самой принадлежит теперь решимость и удача. Она должна, она просто обязана выполнить все предписания матери, она должна понравиться великому князю, которого знала лишь по портретам детства, где он был изображён прелестным кудрявым мальчиком, она должна с немецкой тщательностью и пунктуальностью сделать всё, от неё зависящее, чтобы этот брак состоялся...
И от зеркала встала она уже взрослой женщиной, знающей, что такое служебный долг, она встала, твёрдо решив выполнить свою службу в России с блеском...
Павел Петрович и Мария Фёдоровна приехали из Гатчины в тот же шепелевский дом, где назначено было проживание немецким принцессам. Им даже не пришлось выходить никуда из дома, только перейти несколько комнат и представиться будущим родственникам.
Луиза увидела маленького, странно курносого и дурного лицом человека в тёмно-зелёном мундире с красными отворотами, в ботфортах выше колен, неподвижно стоявшего у самой стены.
Совершенно белый, напудренный парик скрывал его лысую голову, по сторонам щёк вились три круглые букли, а сзади торчала короткая косица, лежавшая на большом воротнике мундира. Большой палаш оттягивал его широкий пояс и топорщился между фалдами мундира.
Рядом возвышалась его супруга — дородная и статная Мария Фёдоровна — в необъятных фижмах, скрывавших её снова начавшее полнеть от очередной беременности тело, тоже в высокой причёске и заливших полную белую шею трёх нитках блестящего драгоценного жемчуга.
Теснились поодаль люди из свиты великого князя Павла и фрейлины его жены, но Луиза сразу угадала, что вот этот низенький и дурной лицом человек в простом военном мундире без всяких знаков различия и есть отец её будущего мужа — Александра. Потому и первый свой реверанс, глубокий поклон, предназначила она ему...
Подняв голову, Луиза изумилась странному взгляду, который устремил на неё Павел Петрович. И если бы она могла читать мысли, то прочла бы трепетание, восторг и вместе с тем неподдельный ужас.
Она не знала, что напомнила ему Наталью Алексеевну, его первую любовь и первую жену.
Первым побуждением Павла было шагнуть к ней, схватить в объятия, расцеловать, вторым — холодное пробуждение от страха, что это только призрак, только загробное привидение, третьим — нельзя показать всем, что им владеют восторг и ужас.
Он уже давно знал, несмотря на все убеждения и доказательства, что мать подослала акушерку, отравившую плод в теле его жены, что умерла Наталья Алексеевна не своей смертью, знал, что письма её к Андрею Разумовскому подложны, но никогда не показал и виду, что знает об этом.
Павел всё ещё хорошо помнил тот липкий страх, охвативший его, когда Екатерина холодным тоном сообщила ему, что ей известно о заговоре, что душа этого заговора его жена, недовольная положением мужа, что стоит ей лишь сообщить об обстоятельствах рождения его самого, как его признают незаконнорождённым и отправят в Сибирь.
Он так испугался тогда, что сразу написал и принёс ей весь список заинтересованных людей. Он оговорил всех, даже самых незначительных, и был безмерно удивлён великодушием матери: она бросила его бумагу в камин, даже не взглянув на неё.
Да, мать извела свою невестку, но теперь, рассматривая этот ужасный эпизод в его жизни, он понял, что второй его брак вполне счастлив, что его жена озабочена только тем, чтобы принести стране и трону наследников, что у неё в голове нет и мысли о заговоре, что она лишена отваги и честолюбия его первой жены. Его первой любви, его Вильгельмины.
И вот она стоит перед ним, и все его мысли, вся его душа встрепенулась, словно весточка от неё. То же бледное и прозрачное лицо, те же слегка рыжеватые даже под пудрой роскошные волосы, те же тонкие изящные руки с длинными пальчиками. Та же самая Вильгельмина, которую увидел он в Берлине, выехав на первую встречу со своей невестой...
Но Павел не позволил своему лицу дрогнуть, даже улыбка только слабо растянула его толстые губы. Он сделал шаг к Луизе, поцеловал её в высокую башню волос и почти бесшумно прошептал:
— Вы прелестны, дитя моё, я обещаю, что буду любить вас, как родную дочь...
И снова его поведение поразило Луизу. Вопреки этикету этот странный человек слишком много души вложил в свой шёпот. Видно, от волнения у него пресёкся голос.
И вновь не позволила она ни одному чувству просочиться на своё нарумяненное и будто ставшее чужим лицо. И слова её были вполне в духе самого строгого этикета:
— Благодарю вас, вы очень добры...
На Фридерику Павел едва ли обратил внимание.
Но если великий князь почти безмолвно произнёс слова приветствия, то его дородная и высокая супруга завалила Луизу целым ворохом ничего не значащих, но любезных слов. От вопросов про дорогу, про тяжёлое путешествие Мария Фёдоровна сразу перешла к тому, что вполне разделяет чувства Луизы и её сестры, потому что и сама когда-то совершила такое же путешествие из Вюртембурга в Россию, о чём ни капельки не жалеет, потому что нашла здесь тепло и радость материнства, высокую любовь великого князя и супруга, что она страдает только от того, что радость знакомства с Россией туманит расставание дочерей с матерью и отцом, но они скоро утешатся, потому что узнают тепло сердца великой императрицы и всю любовь великих князей к ним, чужестранкам.
Луиза не успевала отвечать на вопросы великой княгини Марии Фёдоровны, но та и не ждала ответов. Она говорила быстро, торопливо, наслаждаясь звуками своей немецкой речи, и тараторила, тараторила, словно боясь, что у неё скоро отнимут собеседницу.
И тут Луиза украдкой бросила взгляд в сторону лиц, окружавших великого князя и великую княгиню. Утомительная болтовня Марии Фёдоровны дала ей возможность присмотреться к окружающим.
Она сразу выделила из этой толпы два лица — высокого тонкого молодого вельможу, одетого с изысканной роскошью двора, и стоявшего рядом низенького мальчика с таким же, как у Павла, курносым носом, хоть и белой кожей лица и большими голубыми глазами.
«Верно, это и есть великий князь Александр, — тут же подумала она, — а возле его брат».
Насколько позволяли приличия, настолько и был пристален её взгляд. Это за него прочили её, это к нему наставляла её мать относиться особенно ласково.
Но колючий, враждебный взгляд Александра заставил замереть её сердце. Он не подошёл к ней, не поздравил её с прибытием, он не сказал ей ни слова, внимательно смотрел холодными голубыми глазами.
Она, подстрекаемая его взглядом, тоже сделалась равнодушна и сурова, только следила за собой, отвечая на вопросы, улыбалась тепло и заставляла себя вслушиваться в слова его матери.
«Я не понравилась ему, — молнией пронеслось у неё в голове, — вот и хорошо, вот и отлично, я скоро уеду домой, и мне будут смешны все эти старики, словно разряженные чучела, проходящие по гостиной и внимательно наблюдающие за мной и сестрой».
Она тихонько шепнула Фрик между двумя вопросами Марии Фёдоровны:
— Ты прекрасна для меня, а все эти господа — смешны.
Фридерика удивлённо взглянула на сестру, и слова старшей вдруг развеселили её. Холодная маска достоинства слетела с её лица, и оно оживилось той непринуждённой весёлостью, что всегда отличала Фрик.
Долгий экзаменующий смотр окончился не так скоро, как хотели бы сестры. Но всё на свете кончается. Уплыли в раскрытые двери Павел Петрович и его высокая дородная супруга, скользнули вслед за ними оба молодых великих князя, и сестры получили коротенькую передышку в виде сытного обеда.
