Даже шумливая и сварливая Шувалова не раз ехидно высказывала ему своё неодобрение:

— Не считаете ли вы, господин камергер, что мы можем привезти вместо принцесс только их кости?

Но Стрепетов с презрением косился на мадам, ничего не отвечал на её ехидные упрёки и недовольство и снова гнал и гнал своих слуг, строго наказывая за малейшую невинную остановку.

Лишь проехав уже половину пути, Луиза словно бы очнулась.

Теперь она пристально вглядывалась в узенькое окошко, стараясь понять, что изменилось в нём, но видела всё те же поля и луга, тёмные леса. Только листва на деревьях давно пожелтела, всё чаще встречались золотые берёзы с белыми стволами, леса раскрасились багрянцем, а крестьянские избы по сторонам дороги принимали всё более и более бедный вид.

Пошли запущенные поля, бурые коровы в стадах, оборванные пастухи с длинными кнутами, брошенными на плечо, кособокие домишки с чёрными, крытыми камышом крышами да верстовые столбы с корявыми цифрами на выдолбленных под самыми остриями прямоугольниках.

И в Митаве их не встречал караул солдат, здесь они, как и везде, поместились в доме наместника. Даже в герцогский дом их не пригласили.

А днём позже уже задули свирепые ветры, проникая сквозь щели кареты, давно сменившей румянцевскую и вроде бы длинной и удобной, в углу которой стояла на высоком треножнике медная жаровня, сверкающая сквозь покрывавшую её решётку раскалёнными углями.

Но и жаровня не спасала от холода: близко к ней было жарко, в дальних углах кареты всё насквозь выдувало, и надо было либо терпеть стужу и ветер, либо краснеть от удушающего жара углей.

Девочки уже так устали, что всю дорогу умудрялись, как и мадам Шувалова, спать на мягких пуховиках, устилавших карету, прижавшись друг к другу. Гретхен укрывала их меховыми полостями, и они размётывались во сне, подставляя лица под холодные струи непрерывного сквозняка.

Пейзаж за окошком теперь уже не интересовал их — они жаждали поскорей очутиться на твёрдой земле постоянного жилища, хоть как-то отойти, отогреться после дороги и встать утром, зная, что больше никуда не надо ехать...

Карета дёрнулась, едва не остановилась, сгустившиеся сумерки не позволили разглядеть что-либо, но статс-дама Шувалова, тоже порядком подурневшая и похудевшая за длинную дорогу, весело воскликнула:

— Вот мы и в Петербурге!

Девочки прилипли к маленькому окошку, но увидели лишь пятна от фонарей света, низенькие тёмные длинные строения, чёрную воду широкой реки.

Кортеж подкатил к приземистому двухэтажному зданию с маленькими башенками по углам и лестницей парадного входа, расходящейся на две стороны.

Луиза со страхом и нетерпением ступила на подножку, легко сошла на укатанную поверхность аллеи, слегка припорошённой облетевшими листьями деревьев.

Почти ничего не было видно вокруг, только ярко сияли фонари над входными высокими резными и тяжёлыми дверями, резко освещая ступени двухскатного крыльца.

У самой двери стоял рослый и суровый старик в облитом золотом мундире, рядом с ним теснились ливрейные слуги. Золото сверкало в отблеске фонарей, искрилось в стеклянных рамках дверей, бросало блики на мрак подъездной аллеи.

Всё кругом казалось ещё темнее от ярких фонарей подъезда, ничего было не разглядеть во тьме. Сжав руку Фридерики, Луиза, гордо выпрямив спину, легко и медленно взошла по широкой лестнице к самым дверям дворца.

Старик, одетый в золотой мундир, склонился перед Луизой, почтительно поцеловав ей и Фридерике руку, распахнул перед ними створки высоких и тяжёлых дверей.

Жестами показывал он им дорогу, они шли не спеша, позволяя себе лишь искоса оглядывать обстановку, комнаты, залы.

Везде стояла роскошная мебель, обитая тёмно-красным Дамаском[7], разукрашенные золотой лепниной потолки освещались огромными люстрами с десятками свечей, красные персидские ковры устилали всю анфиладу комнат.

Луиза не спешила — она всё ещё помнила наставления матери: никогда не суетись, ходя медленно и с достоинством.

Ах, мама, мама, зачем тебя нет здесь, в этих великолепных апартаментах, среди этих расфранчённых людей, которых не знаешь, за кого принять — это то ли ливрейные слуги, то ли важные генералы.

А высокий сухой старик, затянутый в расшитый золотом мундир, всё отворял и отворял перед ними белые, тронутые золотой краской двери, распахивал их, берясь за длинные деревянные ручки с бронзовыми наконечниками.

Роскошь была такая, что Луиза едва не вскрикнула от удивления и восхищения, но резко одёрнула себя и Фридерику, рот которой раскрылся при виде богатой обстановки.

Холодный, чуть ли не надменный вид приняла Луиза, поворачиваясь к маршалку[8]: оказалось, это был управляющий домом, провожающий гостей к их комнатам.

Наконец после бесчисленного множества пройденных залов перед ними открылась чудесная комната, заканчивающаяся огромным полукруглым окном, затянутым темно-красными бархатными занавесями.

Большой мраморный камин отбрасывал неяркие в свете ламп и свечей отблески вбок от резного экрана, придвинутого почти к самому огню.

Теплота комнаты была почти ощутима, и Луиза почувствовала, как живительное тепло касается её щёк, сразу порозовевших.

Она остановилась на пороге и с трепетом взглянула на двух женщин и молодого генерала, учтивого и тонкого станом.

Екатерина была всё ещё красива — её полная шея гордо держала надменную голову с высокой и сложной причёской, простое платье в русском стиле делало её фигуру стройной и моложавой, хотя в её руке была толстая палка с бронзовым набалдашником и она опиралась на неё полной изящной белой рукой.

Странно, но Луиза сразу поняла, что это императрица. А когда перевела глаза на её субтильного спутника, взволнованного не менее принцессы, то прочла по его губам: «Вот императрица!»

Он подсказывал ей, он беспокоился за неё!

Но она и без подсказки фаворита Зубова, без его безмолвно шевелящихся губ узнала Екатерину. Слишком уж много портретов великой императрицы ходило по рукам в Европе, были эти портреты и в далёком теперь, недоступном Дурлахе.

Неизъяснимое волнение овладело Луизой. Она видела спокойное лицо, величавое и простое, незнакомый покрой русского платья, бриллианты, окружающие открытую грудь императрицы, почти не замечала стоявшую рядом красавицу в фижмах и с очень открытой грудью, видела юного красавца в генеральском мундире с золотым шитьём — и не видела ничего, кроме голубых, сияющих добротой и сочувствием глаз Екатерины.

В глубоком реверансе склонилась она перед императрицей, подняла голову и только хотела что-то произнести, как Екатерина протянула ей полную белую руку, и Луиза поняла, что ей протягивают эту руку для поцелуя. Она обеими дрожащими руками взялась за пальцы руки, свободной от колец и перстней, и коснулась губами душистой кожи.

Екатерина улыбнулась, и улыбка обнажила её немного попорченные временем зубы.

— Добро пожаловать в нашу страну, добро пожаловать в столицу русской империи, — по-немецки сказала императрица и пристально вгляделась немного близорукими глазами в девочку, вспыхнувшую от возбуждения и радости.

— Как я счастлива, — дрожащим от волнения голосом произнесла трепещущая Луиза, — что вижу великую императрицу, удивительную женщину, покорившую весь мир своей красотой и отвагой...

Эти слова пришли ей на ум невольно. Эту фразу она заготовила ещё там, в Дурлахе, когда мать говорила ей, как нужно вести себя с будущей бабушкой.

Но тон её голоса, непередаваемое ощущение важности минуты сделали её заготовленную речь искренней и правдивой.

— И я рада видеть в моём городе такую красавицу, — приятным, немного хрипловатым голосом сказала императрица. — Надеюсь, вы оставили матушку и отца в добром здравии?

— Когда я покидала их, они жалели лишь об одном: что не увидят вас, — уже несколько окрепшим, чистым и ясным голосом ответила Луиза. — Увидеть вас — такая большая честь и радость...