Ты, Меценат, повелел нелёгкое выполнить дело. Ум не зачнёт без тебя ничего, что высоко. Рассей же Леность мою! Киферон громогласно нас призывает, Кличут тайгетские псы, Эпидавр, коней укротитель, — И не умолкнет их зов, повторяемый отгулом горным. Вскоре, однако, начну и горячие славить сраженья Цезаря, имя его пронесу через столькие годы, Сколькими сам отделён от рожденья Тифонова Цезарь [706]. Далее Вергилий переходит к основной теме второй книги и обстоятельно рассказывает о разведении крупного рогатого скота и лошадей[707], а затем об уходе за мелким рогатым скотом[708], прерывая повествование описанием боя быков и эпизодом о непростой жизни пастухов в Ливии и Скифии[709]. Особенно удалась Вергилию картина жестокого боя быков: В Сильском обширном лесу пасётся красивая тёлка, А в отдаленье меж тем с великой сражаются силой, Ранят друг друга быки, обливаются чёрною кровью, Рог вонзить норовят, бодают друг друга с протяжным Рёвом; гудят им в ответ леса на высоком Олимпе. В хлеве одном теперь им не быть: побеждённый соперник Прочь уходит, живёт неведомо где одиноко. Стонет, свой помня позор, победителя помня удары Гордого, — и что любовь утратил свою без отмщенья, И, оглянувшись на хлев, родное селенье покинул. С тщаньем сугубым теперь упражняет он силы, меж твёрдых Скал всю ночь он лежит, простёрт на непостланном ложе, Только колючей листвой питаясь да острой осокой. Он испытует себя и гневу рога свои учит. Он на стволы нападает дубов, ударяется в ветер Лбом и взрывает песок, и взвивает, к битве готовясь. После же, восстановив свою мощь, вновь силы набравшись, Двигает рать, на врага, уже всё позабывшего, мчится, — Словно волна: далеко забелеется в море открытом, И, удлинись, свой пенит хребет, и потом, закрутившись, Страшно гремит между скал, и, бросившись, рушится шумно, Величиною с утёс; и даже глубинные воды В крутнях кипят, и со дна песок подымается чёрный [710]. Некоторые комментаторы видят в этом описании боя скрытый намёк на борьбу между Октавианом и Марком Антонием. Заканчивается третья книга страшной картиной гибели скота в Норике из-за неведомой эпидемии, не пощадившей ни молодняк, ни взрослых животных, ни людей[711]. Четвёртая, заключительная книга «Георгик», посвящённая пчеловодству, начинается с традиционного обращения к Меценату: Ныне о даре богов, о мёде небесном я буду Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу! На удивленье тебе расскажу о предметах ничтожных, Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку, Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья. Малое дело, но честь не мала, — если будет угодно То благосклонным богам и не тщетна мольба Аполлону! [712] Как известно, отец Вергилия занимался пчеловодством, поэтому поэт с большим знанием дела повествует об устройстве пасеки и ульев[713], о нравах пчёл[714], о жизни пчёл в улье[715], о сборе мёда и болезнях пчёл[716]. Поскольку жизнь пчёл весьма упорядочена, Вергилий уподобляет каждый улей маленькому государству с идеальным строем. У пчёл всё общее: дом, дети, пища. Все вместе они работают и все вместе заботятся о своём улье, во главе которого стоит их любимый царь. Пчёлы очень чтут царя и даже готовы за него умереть. Если же у них вдруг появляется второй царь, то устоявшийся порядок рушится и начинается непримиримое соперничество. В такой ситуации Вергилий советует уничтожить одного из пчелиных царей, того, который «…обленившийся, гадок / И тяжело волочит, бесславный, огромное брюхо»[717], чтобы вновь воцарился мир и спокойствие в улье. Считается, что здесь поэт намекает на Марка Антония. Вергилий наделяет пчёл частицей божественного разума и приводит очень важное философское положение о бессмертии, согласно которому: …есть божественной сущности доля В пчёлах, дыханье небес, потому что бог наполняет Земли все, и моря, и эфирную высь, — от него-то И табуны, и стада, и люди, и всякие звери, Всё, что родится, берёт тончайшие жизни частицы И, разложившись, опять к своему возвращает истоку. Смерти, стало быть, нет — взлетают вечно живые К сонму сияющих звёзд и в горнем небе селятся [718]. Свой подробный рассказ о пчеловодстве Вергилий прерывает знаменитым описанием сада[719]. Сначала он извиняется за то, что не имеет возможности подробно рассказать о садах, розариях, огородах и цветниках, поскольку его поэма близится к концу, а затем с ностальгией повествует о некоем корикийском старике (город Корик, Киликия), разбившем прелестный садик на клочке каменистой, неплодородной земли близ италийского Тарента. Что только не росло в саду у старичка! Малость всё ж овощей меж кустов разводил он, сажая Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, — И помышлял, что богат, как цари! Он вечером поздно Стол, возвратясь, нагружал своею, некупленной снедью. Первым он розу срывал весною, а осенью фрукты. А как лихая зима ломать начинала морозом Камни и коркою льда потоков обуздывать струи, Он уж в то время срезал гиацинта нежного кудри И лишь ворчал, что лето нейдёт, что медлят Зефиры. Ранее всех у него приносили приплод и роились Пчёлы; первым из сот успевал он пенистый выжать Мёд; там и липы росли у него, и тенистые сосны. Сколько при цвете весной бывало на дереве пышном Завязей, столько плодов у него созревало под осень. Из лесу даже носил и рассаживал взрослые вязы, Крепкую грушу и тёрн, подросший уже, не без ягод; Также платан, чья уж тень осеняла сошедшихся выпить [720]. |
