– Тюрьма ни в коей мере не умаляет человеческого достоинства, и на моём мнении о тебе она никак не отразится. А вот то, что ты себя со Христом сравниваешь, весьма печально! – отчитал меня отец Иоанн.

Слова его показались мне настолько обидны, что я решил больше у него не исповедаться. Заводить с ним речь о Гале стало негласным табу, а Галя присутствовала во всех моих делах, и обойти её на исповеди не представлялось возможным.

– Я и на дружбу согласен, и малым буду доволен! – пытался я объяснить священнику всю безобидность своего ухаживания за ней.

– А если она влюбится и замуж захочет? – вопрошал священник.

«Ага, как же!» – возмущался я неосведомлённости настоятеля и сдержанно отвечал:

– Тогда женюсь. Я же люблю.

– Вот видишь? Ты сам себе противоречишь!

Поповская логика выводила меня из себя, ведь именно он себе противоречил. Поп строил вопрошающему логические ловушки и сам же в них попадал. Логика отца Иоанна была шита белыми нитками, вся его невнимательность была видна насквозь. Не наставление, а софизм низкой пробы. В иронии я священника не уличал, но чувствовал всю неискренность разговора и участвовать в исповеди больше не хотел:

– Где здесь противоречие? Захочет Галя замуж, я возьму её. Не захочет, буду просто другом. Это даже унизительно обсуждать. Всё выйдет так, как она захочет.

– Другом? А телесные желания, а если ты не воздержишься и сорвёшься? – засыпал наводящими вопросами священник.

– Мне лучше знать свои границы! – еле сдерживал я негодование: – Каюсь, что нарушал рождественский пост.

Неискренность настоятеля выводила меня из себя. Да, что поп о себе возомнил? Какое ему дело? Он не игумен, а я не монах. Сто раз зарекался не делиться на исповеди сокровенным. Мне, живущему в воздержании, нужно оправдываться перед женатыми и многодетными попами? И отец Григорий в этом вопросе ничем не отличался от отца Иоанна. Он меня тоже однажды ошарашил – предложил регулярно посещать бывшую жену для удовлетворения физических потребностей. Даже если он таким образом пытался воссоединить семью, то выглядело это совершенно низко. Человек не скотина, чтобы такое ему советовать, и семья не на постели держится. Против этих застревающих в памяти советов возмущалась вся человеческая натура. За всеми красивыми увещеваниями попы видели в человеке животное – священники не тянули меня из могилы, а заколачивали в гроб. Поповская отповедь бросала тень на мою любовь, и вообще на способность любить бросалась тень. К той, кого любишь, подобными помыслами не прикасаешься, и это не связанно с какими-то правилами и наставлениями. В десятом классе я жил глазами учительницы начальных классов, теперь живу Галей. Зачем же мне пятнать её светлый образ животной страстью, зачем слушать яд из чужих уст?

В такие минуты казалось, что я и священники родом с разных планет, что не они меня, а я их должен учить целомудрию. Стоило только углубиться в эту мысль, как тут же возникал вопрос: кто из нас с Земли, а кто пришелец? Мне хотелось быть одновременно и небожителем, и коренным жителем планеты – и духовным существом, и законным хозяином природы. Неопределённость моя происходила из незнания происхождения человечества – официальная история окончательно утратила доверие, а альтернатив ей было множество. Я же не хотел быть чьей-то моделью, я просто хотел жить в том же мире что и Галя.

Есть дети, для которых тайна деторождения настоящая трагедия. Она воспринимается с трудом, долго и мучительно отвергается, оспаривается, пока не становится одним из личных поражений в самом начале жизни. В моём детстве главным аргументом того, что дети рождаются не самым красивым способом, являлось отсутствие детей у дедушки Ленина. Подростковый отказ верить слухам разбивался козырной картой бездетности вождя пионеров – дедушка Ленин до физической близости с женщиной опуститься никак не мог, и именно поэтому при всей любви к детям остался без собственных детей. На принятие этой правды ушли месяцы, осознание мира медленно перестраивалось на новые вводные, и пусть правда вопреки своей природе оказалась не самой красивой, но мне удалось найти такому ходу вещей красивые оправдания, а обретя через много лет Христа и труды Игнатия Брянчанинова, я вновь коснулся человеческой чистоты. Так почему же священники отбирают эту чистоту у людей и отдают Богу? Бога они славословят, людей же марают почём зря. Ладно бы по заслугам, но они для профилактики и напраслину возводят. Мне ближе другая логика: светло творение – светел Творец.

В поисках Гали я терял авторитеты, и страшно мучился этим. Священники – это последние наставники, с которыми я распрощался. Не осталось никого, кому можно безоговорочно доверять, только невидимый Христос, Галя и мама.

Христу я уподоблял не себя, а саму связь с Галей. Моя связь с Галей преступна в глазах суда, а Пилатовское лукавство заключалось в том, что суд предлагал мне самому стать палачом. Раз за разом меня ставили перед выбором: или буду распят я, или же я отрекусь и распну то, чем живу. И такое положение дел не редкость – такое положение дел повсюду. По всей земле судят исключительно за любовь – за другие преступления только для прикрытия, чтобы приравнять любовь к преступлению, а отказавшихся быть палачами изолировать в исправительных колониях в среде настоящих разбойников. На миру и смерть красна, а ты попробуй любить годами, попробуй в вечности. Отрекись, отрекись, отрекись! Будут продлевать Аид, пока не отречёшься, а когда сломают, тогда с радостью и освободят. Свобода внутри, и только когда её вырвут, отпустят – всё, иди к своей Гале!

Женщин, которым написаны книги, единицы. Ты окажешься среди Беатриче, Елены Прекрасной, Джульетты, Галатеи, Изольды, Наташи Ростовой. Из них только ты и, возможно, Беатриче настоящие. Последняя не пускала в свою жизнь Данте, а ты пускала меня только в прихожую:

– Стойте здесь, у меня полы чистые.

– Тогда я обувь сниму.

– Нет!

– Почему?

– Потому что вы не умеете дружить. Вы мне здесь всё сломаете.

Чтобы приблизиться к тебе, мне приходится перепахивать поля Юстиции вдоль и поперёк. Статьи, параграфы, подпункты. Юстиция – твоя настоящая сестра, и ты требуешь от меня:

– Поклонитесь Богине Правосудия!

– Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи!

– Тогда просто отработайте на сестру мою Фемиду пять лет!

– У тебя есть другая сестра. У неё отработаю за тебя.

– Виктория?

– Эквитас.

– Нет! С Эквитас я не общаюсь.

Богиня Справедливости милей Фемиды, и с её стороны ко мне больше благоволения, потому что справедливость выше нарушаемого мной закона, но по твоему желанию приходится работать у Фемиды. Полтора лета уже минуло, ещё три с половиной, и ты станешь моей.

Особенно остро чувствую твоё присутствие, когда рядом оказывается красивая женщина. Появление красоты приятно, но её внимание нравится только до тех пор, пока нет посягательств на то, что занято тобой, а в момент нарушения границ я осознаю, что тобой у меня занято всё. Ты везде. Настолько свыкся с тобой, что ты – норма. Ты каждый момент живая, даже когда врёшь. Это не притворство, а необходимость и жизнь. Правда в жизни. Правда – это не логика, и жизнь – это не логика, и тебя логикой не постичь. Ты краеугольный камень в моих отношениях с другими людьми. Дети, знающие тебя по моим рассказам, любят тебя.

Процессы текли так неторопливо, что порой ошибочно казались закрытым делом. Как только заканчивались судебные баталии, возникала зияющая пустота. Если судебные разбирательства были хоть какой-то формой общения с Галей, то теперь даже и они прекратились. Самые серые и тоскливые месяцы в году обнажили вдруг такую вселенскую пустоту, что я не нашёл ничего лучшего, как заполнить её обращениями к Лукерье Михайловне. Чужой маме я отправлял по два-три заказных письма в неделю с почтового отделения, которое находилось прямо под офисом нашей фирмы. В цветных конвертах и с Галиным портретом на марках письма даже внешне должны были доставлять радость.