Конец лета я провёл в Москве. Трёхчасовой перелёт – это не только географический сдвиг, но и радикальная смена жизни. Московская жизнь – вовсе не продолжение жизни на чужбине. Всё наносное и заграничное в Москве отбрасывается напрочь. Ни мама, ни друзья во дворе, ни многочисленные родственники не интересуются моими европейскими делами. Для них я вернулся из такой глуши, о которой и от скуки слушать не станешь. Меня это радует – Москва непоколебимо остаётся центром вселенной. Европа – это разного рода провинции вроде Прибалтики. Это одна большая провинция. Уже по ограниченности европейского интернета это заметно – у каждой отдельно взятой страны он как маленькая лужа по сравнению с океаном рунета. Я перестраиваюсь на московский лад, забываю провинциальный язык, стряхивая с себя наносное, и лишь иногда друзья просят сказать им что-нибудь на чужом наречии, чтобы непременно потом посмеяться над моим произношением.

«Немчура!» – хохочут они. И я смеюсь вместе с ними. Смеюсь от радости осознания того, что и сотни лет назад, и сотни лет вперёд будет то же самое – ничего не изменится! Озарение, что твоя Родина никогда никуда не денется, делает глубоко сидящую тревогу о ней напрасной и освобождает придавленные этой тревогой силы. Очередной камень спадает с плеч, и силы хохотом вырываются наружу. Как хорошо быть русским! Как хорошо жить! О, если бы и все камни из груди вынуть! Если бы только такую жизнь оставить – её звенящее журчание, её восприятие. Всё остальное на свалку, в небытие.

В который раз я обнаруживаю удивительную вещь, что самыми весёлыми и счастливыми из всех детских приятелей на протяжении многих лет остаются те, кого я до сих пор встречаю во дворе – Синельников и Цуприков. В сравнении с ними те, кого во дворе по разным причинам уже не встретить, во всех отношениях более серьёзны и обременены.

Будь то однополчане или друзья, обросшие семьями в других районах, все они уступают двум Димам в лёгкости восприятия бытия. В какие-то моменты закрадывается мысль, что всему причиной наш Карачаровский дворик – те, кто сохранил пущенные в него корни, сохранил и детскую радость жизни, а кто разорвал корни, чтобы пустить их на новом месте, тот повзрослел и мутировал.

Другой версией хронического счастья двух Дим было предположение, что у каждой улицы есть свои хранители. Они избирались по неизвестным мне критериям для пожизненного проживания на одном месте. Это как служба в армии – одновременно и почётное право, и почётная обязанность. И избранность, и заключение. Не могу представить, где и при каких обстоятельствах двух моих одноклассников посвятили в хранителей Карачарова, но по их ухмылкам и недосказанности, могу предположить, что случилось это в какой-то котельной – ещё до их карьерного взлёта. Совершенно неважно, что кочегарами в девяностых они проработали недолго и в совсем другом районе. Котельная это самое лучшее место для тайных инициаций. Их могли проверить на моральную устойчивость, ознакомить с канонами, посвятить в вольные кочегары, затем уволить за профнепригодность и отправить смотрящими в свой микрорайон.

Возможно, по легкомыслию они дали тогда обет безбрачия, и поэтому семейная жизнь одного Димы рассыпалась после его разгульных командировок как карточный домик, а второй Дима о женитьбе даже не помышлял. Напрасно вешались на его шею девушки – в качестве жён он никого из них не рассматривал, и слова «загс» для него не существовало.

Какие функции лежали на плечах обоих хранителей, какими ресурсами они обладали, был ли у них третий – все ответы были за семью печатями. Похоже никакой ответственности на них не возлагалось, и они ходили по родным улицам, посвистывая.

Самым любимым моим занятием со школьных времён были гуляния по Москве. Радиальные прогулки внутри Садового Кольца в школьные годы постепенно выросли до диаметральных. Затем пешие маршруты стали ещё длиннее и потянулись до пределов третьего транспортного кольца, серыми бетонными эстакадами портящего вид города. Шесть, семь, восемь часов подряд вне зависимости от сезона я мог бродить по городу. Шутка о том, что дурная голова ногам покоя не даёт, возможно, и про меня. Из-за моих прогулок вольные кочегары чувствовали себя задетыми:

– А Карачарово тебе не Москва?

– Спальный район. Здесь кафе приличного нет. Поехали в Замоскворечье.

– Да у него в центре права отберут. Не видишь, что он хлебнул уже божественного напитка? – тыкал один Дима в другого.

– Тогда без машины.

– Так он же хромает. Будет плестись за нами и ныть, чтобы подождали! – тыкал другой Дима в первого.

Смутно я догадывался, что это простые отговорки, и что хранителям нельзя покидать насиженный микрорайон без одобрения сверху. Кто мог быть их руководителем? Перед кем они держали отчёт? Подруга Синельникова работала в Роскосмосе, и когда она приезжала из соседнего Лефортово, Дима на несколько дней уходил в затвор. «Инструкции получает!» – лаконично отвечал Цуприков на все мои вопросы по этому поводу.

По ещё одной школьной привычке я заходил в аптеку за аскорбинкой, там же вспоминал, что Гале нравится «Вечернее» и, приобретая стеклянный пузырёк с зелёными драже, понимал, что теперь без новой посылки для неё мне уже не обойтись. Оставалось заполнить её платками, духами, сладостями и в конце концов получить очередной судебный запрет на контакты. Все мои начинания с момента переезда Гали в Койск заканчивались новыми запретами. Абсурдность этих запретов давала мне надежду на то, что однажды Гале будет достаточно показательных процессов надо мной, и суды прекратятся.

Как много по Москве аптек – зелёные фармацевтические кресты проросли на кирпичных домах, как лесные опята. В настоящем мире нет ни лекарств, ни докторов, ни медицины. Там нет ни полицейских, ни попов. Учителей там тоже нет. Чем внимательней я задумывался над совершенным миром, тем детальней вырисовывались его несоответствия с миром нынешним. В первую очередь там нет власти. Если и есть какое-то управление, то оно не бросается в глаза. Оттого, что жизнь полна и осознанна, там нет нужды в театрах и кино. Нет книг. А вот в несовершенной Москве, слава строителям СССР, есть библиотеки. Чтобы увековечить Галю, а, может быть, чтобы заявить миру, что она моя, я разношу по ним снятую с продажи повесть с Галиным портретом на обложке.

Три сотни экземпляров я отвёз оптовику вторичного книжного рынка в музей-усадьбу Люблино, оттуда часть книг разошлась по южным провинциям, часть украли (что мне польстило), и ещё небольшая партия попала на Донбасс – пусть и не в родной Гале Славянск, но рядом.

В один из дней, когда я пристраивал оставшиеся экземпляры, на моём маршруте оказалась Красносельская районная библиотека. Невысокая и очень громкая женщина за регистрационной стойкой отчитала меня:

– Ну кто так книгу называет? Почему «Галя»? Книге требуется яркое название, а вы?

– А я уже продолжение пишу.

– «Галину Ивановну»?

– Сергеевну.

– Я про это и говорю. Поработайте над названием. А «Галю» давайте сюда. Потом я с вами отзывами наших читателей поделюсь. Они у меня требовательные.

– Хорошо! – вылетел я на улицу как третьеклассник из кабинета завуча.

Через две недели библиотеки были забиты «Галей» под завязку. С чувством исполненного долга я отправился покорять рязанскую землю. Если Москва после чужбины казалась землёй обетованной, то деревня и вовсе обрела статус «святая святых». Москва храм, а алтарь – упрятанная от глаз деревня, путь в которую посторонним преграждают бескрайние поля. Один-два поезда в день делают остановку на станции Милославское. Запах золы, красная водонапорная башня, чёрные грачи, тётя по ту сторону рельс, готовая расплакаться. Она уже и водителя нашла, и встречает как барина. Как ребёнка она встречает меня всегда. И всегда меня пугает то количество еды, которую она наготовила. Снедью заставлены стол и холодильник. Если Галя гусыня, то тётя Зина похожа на звонкую утку, голосящую на всё Подовечье: