– Где официальное приглашение? Где доверенность на детей?

Будучи седьмым в очереди, я добрался до него только через двадцать минут. Мой указательный палец сам собой нацелился ему в межбровье:

– Не тычь в людей пальцем! Понятно?

– Ты мне? – растерялся тот: – Ты мне угрожать вздумал?

– Предупреждаю. Иначе тебя уволят.

Никто из коллег не стал поддерживать таможенника, он на глазах пришёл в себя, а проверка моего паспорта заняла полминуты.

Благоустроенность Европы слишком преувеличена. Удобства для жизни имеют свою цену, и главная плата за них – это одиночество. Одиночество бывает разным: бывает таким, что ты окружён сотнями приветливых лиц, десятками приятелей, заглядывать глубже к которым считается моветоном. На поверку западная благодать оказывается красочной обёрткой. Ты быстро учишься новым правилам, новым законам, но не впитываешь их как что-то само собой разумеющееся, а чувствуешь то и дело натянутую проволоку, невидимую клетку и ограждение. И это не предвзятость или занудство, которые окрасят любой мир в хмурые тона, а несоответствие твоей природы чужой окружающей среде.

Несоответствие обнаруживается не сразу. Параллельно адаптации и стиранию поверхностных различий растёт осознание различий глубинных. Если поверхностно ты сближаешься и прививаешь себе много чего нового, то глубоко внутри ты сакрализируешь всё, приобретённое в детстве. Сакральное не имеет видимых границ, но порогом его становится другого рода вибрации. И порог тот недоступен ни чужестранцу, ни тем более эмигранту. Если чужестранцы ограничены по рождению, то эмигранты отреклись от тонких вибраций осознанно: однажды они уже уехали – обрезали себя сами. Им не нравилось сидеть на чабрецовом обрыве, нырять в туманом покрытую речку, трястись на телеге, бродить по полям. Да и не было у них этого. Ностальгия – это притворство. Настоящее не оставляют в прошлом как чемодан без ручки, по-настоящему не ностальгируют – грустят по тому, чего никогда не было.

Настоящее – это Галя. И она – другая сторона чужбины. Из Москвы до неё паспортный контроль, визы, две с половиной тысячи вёрст, а из Северной Гавани только четыреста вёрст и полиция. Она не эмигрант – она по учёбе, она другое. Она продолжение Родины, её олицетворение. Даже по характеру она с ней схожа – одновременно ласкова и сурова.

По возвращении в Северную Гавань меня интересует прежде всего содержимое почтового ящика. С волнением я подбираю ключ к нему: если Галю мой июльский приезд сильно разозлил, то меня ожидает жёлтый заказной конверт, а если она перестала на меня злиться, то никаких писем не будет. Среди рекламных буклетов плохих писем нет. Лежат несколько белых, не несущих в себе никаких угроз конвертов.

Несмотря на усталость, бегу отправить в Койск новую посылку. Ещё через пару дней решаюсь на эмайл. Затем на ещё один и ещё один. Вскоре я пишу Гале ежедневно. Походит это на срыв завязавшего с прошлым разбойника: «Ладно в последний раз погуляю!». И понеслась. Письма, каждое из которых может переполнить чашу Галиного терпения, становятся волнительной проверкой вернувшейся свободы. Я снова могу обращаться к ней, признаваться, петь. Свобода, которую в любой момент на основании тюлерандских законов отберут, такая, будто я угнал конфискованных у меня же лошадей. Переполненный отобранным у экспроприаторов счастьем и пьяный от радости я нёсся на тройке по заснеженным просторам сдерживаемых полгода чувств. Это уже не гоголевская тройка, а чапаевская тачанка, и на случай новой схватки с вестфальскими судьями у меня припрятан пулемёт.

– Вы что, с оружием меня похищать собрались?

– Да, Галюша. Враг сейчас наглый пошёл. Историю переписывает.

– Вы совсем рехнулись. Разворачивайтесь и валите отсюда. Я с вами никуда не поеду, Телегин.

«Как странно – я тебя от врагов защищаю, а ты именно у них от меня помощи просишь. Я тебя спасаю, а ты за их спинами от меня прячешься!» – продолжаю я диалог в очередном письме. Молчание Гали длится уже два года, и я отвечаю за неё сам. Чтобы не ошибиться в описании её реакции, ответы приходится допускать более жёсткие, чем Галя себе позволяет в мой адрес. Эта крайность необходима – Галя легче признается в жестокости ко мне, чем в симпатии. Ненависть не оскорбляет её так, как любовь. Так – от моих предположений её реакции – рождается Галинословие.

Реальность такова, какой я её воспринимаю чувствами, а не с твоих слов. Твои слова являются только фрагментом моего восприятия. Воспринимать с твоих слов то, что можно воспринимать напрямую, самообман, и у нас конфликт реальностей. Конфликту уже три года, и мне трудно вообразить наше общение, когда мы помиримся. Скорее всего я начну тебя ревновать ко всему и ко всем.

Ревную Галю ко всему такому, и так ревную, что впадаю в кому. Блуждаю там в неведомых краях с невиданною скоростью на свете. Та скорость – уравнение в дробях, я там не старше по числу столетий. Я там такой, что в самый самый раз, чтоб трогать губы Галины губами, руками руки, пальцами лицо и нимбом нимб, и облака ногами. Я там для Гали сказочно красив, я ей приятен, мил, желанен, тонок. У нас там с Галей сто один ребёнок, сто восемь белых лошадиных грив, колодец, терем, луг, река и роща. И обе мамы: и моя, и тёща.

Мне не хватало бы тебя месяцами. Не выпускал бы тебя из объятий. Ты бы еле вырвалась от меня потрёпанной и уставшей.

Всё же я представляю, как это произойдёт. В один прекрасный день ты позвонишь и предложишь закончить войну. Сразу спрошу:

– Можно тебя увидеть?

– Когда?

– Сегодня, сейчас! Я прилечу!

– Где?

– Давай в Дюселе!

– Почему там?

– Где угодно, но если можешь, давай встретимся там. Я сниму два номера в отеле, потому что одного дня нам не хватит. Мы будем молчать. Хочешь?

– Я передумала. Я думала, вы изменились. Я вас боюсь – вы такие глупости пишите. Вроде взрослый человек, а такое творите.

– Можно я приеду на тебя посмотреть?

– Приезжайте. Завтра я освобожусь в два.

– Хорошо! Я буду ждать тебя возле музыкальной школы Упперталя.

– В Койске!

– Ладно, в Койске!

– А потом вы сядете в тюрьму! Обещаете?

– Согласен!

Церковный приход посетил профессор богословия, по многочисленным лекциям которого я воцерковлялся. Вообще наш заграничный приход обиловал культурными событиями. Частым появлением известных людей он походил на санаторий в Крыму – кто гастролировал, кто навещал родных, кто из-за оптимизации здравоохранения приезжал в Тюлерандию на лечение. В Доме Чайковского можно увидеть известных российских музыкантов, актёров, богословов.

Профессор во время литургии скромно стоит на правой стороне балкона, а я на левой мучительно пытаюсь как можно проще сформулировать вопрос для него. Рядом со мной с задумчивым видом присаживается Милана. Моя восьмилетняя подружка из тех созданий, с которыми можно не прощаться и не здороваться. Вместо приветствия шепчу ей на ухо:

– Седого старика в костюме видишь?

– А?

В первой половине дня Милана всегда далёкая-далёкая, отстранённая-отстранённая. Глухая тетеря, летающая в облаках.

– Дедушку видишь?

Милана виновато качает головой, а большие чистые глаза её непонимающе моргают. За ней подтягиваются Блонда и Лёва. Они толкаются, шумят, борются за удобные места на длинной свободной скамье, двигают сонную сестру в сторону, не боясь получить сдачи. Если Милана молчит как рыба, то их не угомонить, и со всех сторон в мой адрес летят замечания: «Уймутся они когда-нибудь?». Радость от присутствия детей перевешивает любые упрёки, и строгость моя к ним ограничивается показным «цыц».

Давно назревший к богословам вопрос никак не формулируется в одном предложении: «С развитием всемирной паутины и широким доступом к информации и архивам появилось много альтернативных взглядов на историю и географию. Традиционная наука подвергается пересмотру. Христианство слишком привязано к хронологии, чтобы остаться не задетым этой ревизией…». Если вступление кое-как получается, то сам вопрос нет: «Как отвязать веру от истории? Как сохранить веру, когда официальная история рухнет?».