– Ты кудай-т без завтрака собрался?

– На речку, а оттуда на Гулынки загляну.

– Да те там не пройти буде. Там всё поросло.

– Ну, что ты рассказываешь? Проезжал, видел – утоптана там дорога.

– Сперва поешь. Кому я всё наготовила? Опосля вместе сходим твоих тёток проведать.

Зинаида Степановна готовит много, но не традиционную кухню, по которой соскучился, а современные салаты из покупных продуктов. Рецепты того, что пекла баба Аня, утрачены. О пышках, о белом квасе, о тонких прозрачных каравайцах остаётся только мечтать. Все они готовились из того, что выращивалось в деревне. Готовились в печи, в чугунках, в бочках. Ничего привозного, упакованного, магазинного традиционная кухня не содержала и оттого со временем стала мифической – приобрела ореол сказочности и сакральности. Так быстро быль превращается в сказку, а, значит, и русские сказки – это быль. Перемены затронули и хозяйство – огород на четыре пятых порос бурьяном, со двора исчезли кошки, куры, собаки, поросята, а сам двор с сараями и погребами покосился и опустел. Даже колодцы и колонки, когда-то вдоль улицы торчащие из земли, почти исчезли, а за проведённую в дом воду теперь нужно платить. Явный упадок кое-как скрашивает клубника, ею усеяно всё внутреннее пространство двора – в палисаднике некуда ступить из-за цветов, а во дворе из-за ягод.

Зинаида Степановна, единственная из сестёр, оставшаяся в деревне. После смерти бабушки она оказалась последней связью с детским раем – она в нём живёт, и пока тикает её сердце, рай остаётся открытым. Как двое школьных друзей хранят мой московский дворик, так и тётя Зина стала хранителем деревни – моей личной древней Руси. Мне не по себе от мысли, что когда-нибудь белоснежный дом с синими ставнями будет заколочен. Этого нельзя допустить.

Уговоры позавтракать стали ежедневным нашим с тётей пререканием.

– Тёть Зин, обычно жёны от недостатка любви пытаются закормить своих мужей. Так, чтобы они пошевельнуться не могли, чтобы не дышали и не мешали.

– Ктой-т тябе такую ерунду сказал? Ты мой любимый племянник, и голодным по гостям ходить не будешь.

– Вот-вот, куда ни зайди, закормят. Ты хотя бы не мучай. По пять раз на дню теперь что ли обедать?

Тётка уступала в одном, но тут же поучала в другом:

– Ты что на молитву неумытый встал? Сперва умойси, а потом молись.

На всё у неё свой особенный взгляд, на всё находится замечание, а самым ярким и необычным является её отношение к учёбе. После её слов «в школу только дураки ходють, а умным там делать неча» глаза местных подростков радостно округляются, и они запоминают их на всю оставшуюся жизнь.

Тихая речка остаётся как в детстве ежедневно нарушаемым табу – после недолгих споров я вырываюсь за калитку, пройдя десяток домов, сворачиваю налево и спускаюсь по дороге до казённого моста, пересекаю ручей и выхожу на луга. Одновременно с бесконечным простором, открывающимся за полосой деревьев, внимание моё захватывает гул насекомых. Комары, слепни, мухи проносятся мимо с писком и непрерывным жужжанием. В этом гудящем мире все они заняты, все торопятся по делам, трудятся, и лишь один я праздно расхаживаю по их вселенной. В первые мгновения отмахиваешься от них, раздражаешься, прихлопываешь на ногах, пытаешься избежать укусов. Напрасная борьба прекращается только после того, как три-четыре места на открытых участках тела расчёсаны и заляпаны слюной. Зуд стихает, насекомые больше не тревожат, а внимание тянется к камышовым и глиняным заводям. То утка бултыхнётся в воде, то щука. Бобры осторожны, и выследить их можно лишь с высоты обрыва на Старых Гулынках. Оттуда же видно разбредшееся после дойки стадо. Чёрно-белые пятна коров топчут луга на той стороне реки. После дождя чернозём так мягок, что копыта скотины глубоко вминают его и оставляют после себя высокие непроходимые кочки.

На реке встречается и водяной – дядя Виталя в выцветшей рубахе и бесцветных штанах полностью растворяется в природе. Он муж сестры моего отца Валентины Фёдоровны. Встреча с ним не кажется событием, словно видимся мы не раз в пару лет, а ежедневно. Вечно босой и загоревший он похож на заматеревшего Маугли, только не дикого, а образованного, зимующего в Москве. Никто из местных не выглядит более деревенским чем этот весёлый и интеллигентный дикарь. Он вжился в окружающую среду так, что, кажется, способен жить под открытым небом и питаться подножным кормом. Если он идёт в сельпо за хлебом, то как блаженный отвешивает каждому встречному шутки.

Тётя Зина при виде его всегда смеётся:

– Ты б хоть обувь одел. Как леший бродишь.

Дядя Виталий отговаривается с приобретённым рязанским акцентом:

– Тяпло ящё. К зяме обуюсь.

От реки я или направлюсь в заброшенное Курбатово, до которого ещё пару вёрст вверх по течению, или сворачиваю к тёте Вале. Большую часть времени она проводит дома, и застать её также легко как раньше бабушку Лену. На уютной деревянной веранде она неторопливо разливает кофе, предлагает печенье и тараньку:

– Виталик каждый день рыбу приносит. Устаю чистить. Кушай.

Тётя Валя никогда на диалект не переходит, говорит как москвичка – не помню, чтобы она что-то по-деревенски сказала. В августе в отцовской деревне от ос нет спасения. Вся веранда во власти жадных назойливых насекомых. Это плата за райские сады. Они при каждом доме. Дяде Виталию осы нипочём, он хватает их голыми руками, выкидывает за занавеску и дальше кофе потягивает. За столом ему скучно, он всё порывается показать свои угодья от земляничных лугов и родника до огорода с садом. Тётя просит его погодить:

– Дай ты мне поговорить с человеком. Он раз в год приезжает, а ты его из дому тянешь, – потом обращается уже ко мне: – Что, твоя Галя, замуж за тебя не собирается? Нет? Ты ей книжки пишешь, а она молчит.

– Строптивая ему попалась! – смеётся дядя Виталий.

Следующие дни похожи друг на друга, но наскучить они не могут – это абсолютно другое измерение. Другое осязание, другие звуки, другие запахи, всё другое. Подобное ощущается в удалённых монастырях, где монотонный строй жизни делает её наполненной и звонкой. Через четыре дня долгое прощание и предсказуемые слёзы тёти Зины. Накануне отъезда она грустнеет и просит остаться ещё денёчка на два. Ради этого она согласна и на речку отпустить, и пышки испечь. Но билет на поезд из Астрахани куплен заранее, наличие его помогает избежать лишних уговоров.

Скорый поезд, а за ним самолёт вытягивают тебя из детства. Русские реальности запрятаны друг в друга как матрёшки. Самая простая из них – белая печь с занавеской, из-за которой ты смотришь на суетящуюся по дому бабушку Аню. Она так далеко, что попасть туда уже невозможно. Другая реальность – чабрецовый холм, что над речкой. Выше него ничего нет в округе. Сидеть на нём – сидеть между землёй и небом, это большая удача. Как в святая святых позволительно заходить раз в год, так и побывать на чабрецовом холме удаётся не чаще. Оттуда дорога уводит в районный посёлок на Милославский вокзал, и двери рая закрываются вместе с дверьми остановившегося на две минуты поезда. За окнами его оказываешься в матрёшке покрупней, помасштабней. Это ещё Русь, но уже и Россия. Именно в поезде переход из Руси в Россию. Выход с поезда на Павелецком вокзале – это выход в следующую матрёшку. Природа в ней окончательно теснится на второй план, а авансцену занимает общество: ты связываешь себя по рукам и ногам взаимными обязательствами и незаметно погружаешься в новые правила общения, для которых рязанский говор уже не годится.

Вокзалы и Шереметьево словно порталы из одной реальности в другую. Багаж, паспортный контроль, и ты приземляешься там, где на русском тебя почти никто не понимает. Нужен иной, совсем чужой язык, совсем другие правила и порядки. Не всё, что хорошо на Родине, хорошо на чужбине, и не всё, что плохо, плохо. Многое вывернуто наизнанку. Зеркалом моего настроения становится предвзятый туземный чиновник паспортного контроля. То ли он поссорился с женой, то ли был обманут другом, но в каждого пассажира «Аэрофлота» он тыкал пальцем: