Для возбуждения дела нашлись и образец заявления, и основания, так что спустя месяц делу присвоили номер в койской прокуратуре, а вслед за этим от судьи Роде пришёл новый приговор, где срок моего запрета на контакты сокращался до стандартных шести месяцев. Объяснил своё решение судья кратко: ввиду отсутствия протестов со стороны заявительницы срок действия мер предосторожности сокращается до пятого мая 7527.
Первая маленькая победа окрыляла, я уже не чувствовал себя бесправным, а осознание того, что у меня есть рычаги давления на суд, это как после болезни снова задышать полной грудью. Но было в новом решении и что-то коварное – кольнуло предчувствие ловушки. Из-за слабого знания языка и невнимательности Галя может не придать новому приговору значения, и у нас на руках окажутся два разных судебных решения: с большим сроком для неё и коротким для меня. Не нужно быть пророком, чтобы предвидеть, к чему это приведёт – судья Роде при отступлении заминировал нам поле. В каждый новый процесс Галя втягивалась добровольно, ей казалось, что на этот раз она окончательно избавится от меня, и она упорно не хотела замечать, что в судебной пучине нет победителей, что она засасывает нас обоих.
А пока мне было не до будущего: лёгкая победа над вестфальцем затмила мне глаза, и я решил расширить фронт ещё одним параграфом УК. В юридических форумах осуждённым в качестве ответа рекомендовалась статья § 187 (за клевету). Она тоже относилась к безобидным, не доводящим до суда статьям. Польза её была в том, что обвинитель сам на время оказывался в роли обвиняемого и минимум раз вызывался на допрос. Я осознавал, что Галя такого мне не простит, и всё же не удержался от соблазна сломать судебную машину. К своему ходатайству я приписал требование не наказывать Галю, а только предупредить её об ответственности за дачу ложных показаний.
Меня устраивала ситуация, когда каждый судит каждого. Абсурдность должна стать явной, и чем быстрей, тем лучше. Я загорелся возвести её в степень, где всё свяжется таким образом, что каждый новый шаг будет только туже затягивать узел. В таком узле ни о каком расставании речи быть не может, в таком узле судам нас будет не разлучить.
Если бы моя девушка сказала, что она не любит дураков, то я понял бы, что она не любит меня. Не потому что я дурак, а потому что она свою любовь обусловила, а, значит, её любовь ненастоящая. Если бы моя девушка десять раз судила другого влюблённого в него человека, то я бы понял, что она не любит меня. Мне было бы тяжело жить с такой девушкой, потому что её судебный узел с другим человеком будет мешать нашим отношениям. Я бы не мог сказать: «Это моя жена. Да, она судит одного влюблённого в неё типа, но меня она судить не будет, ведь я не он!». Я бы раз за разом догадывался: «Как же не он? Я и есть Он. Я тот, который любит Галю – так же, как тот осуждённый!». Десять судов над другим человеком невозможно утаить. Это как быть свободным только по чётным дням, как любить только наполовину, как любить понарошку. Я бы оставил Галю, если бы она судила кого-то ещё. Слава Богу, что Галя судит меня!
Теперь я сам судил Галю – только судил, а не наказывал. Теперь меня тоже не мог полюбить никто, кроме Гали. Кому-то мстительному это покажется правильным, а кому-то возвышенному низким, но если подняться ещё выше – выше добра и зла, то мой поступок перестанет иметь оценку. Мы с Галей испытывали друг друга. Чему-то учила она меня, чему-то я её.
Я не бывал в твоей шкуре,
Ты не была в моей.
Мы наказывали друг друга,
Не зная, кому больней.
Чтобы не тонуть в угрызениях совести, я обращался к Галиной маме:
«Здравствуйте, Лукерья Михайловна! Мне необходимо писать вашей дочери, но у меня вновь пытаются отобрать такое право. Я не знаю, сколько лет должно пройти, чтобы Галя посмотрела на меня другими глазами, но я знаю, что когда-нибудь это случится. Пусть в сорок, пусть в семьдесят, но она будет дружить со мной. Теперь моя жизнь этому посвящена, и я готов пройти все испытания, которые Галя мне уготовит. И эти испытания не только мои, но и её. Разве ей потом не будет стыдно за суды? Разве Христа не за то же судили? Она потом будет винить себя, а этого делать нельзя. Нельзя жить с чувством вины. Чувство вины разрушает. Необходимо прощать не только других, но и себя, а если она не умеет прощать, то, чтобы избавиться от чувства вины, ей придётся ужесточить своё сердце, сделать его бесчувственным и холодным. А разве счастье с холодным сердцем случается? Я хочу, чтобы она была счастлива, чтобы она никогда не испытывала чувства вины и сохранила своё сердце горячим. Когда мы дружили, Галя переживала, что мне будет больно, потому что она никогда не ответит мне, но я никогда и не требовал ответа. Я надеюсь только на дружбу. Меня судит гестапо, но даже там считают мои ухаживания безобидными – так пишут в актах дела. Галя никогда не лицемерит и не льстит, она честная и прямая, и лишь иногда, непонятно зачем говорит неправду. Ложь во благо – так она это называет, но это её никак не портит. Почему я должен отказаться от неё?».
Одного письма мне показалось мало, и по дороге на почту я уже складывал следующее:
«В идеальном мире все люди понимают друг друга. Во сне смешного человека герой попадает в идеальный мир и одной неосторожной ухмылкой засевает там недоверие, которое превращает планету счастливых людей в такую же грустную как наша. По Фёдору Михайловичу выходит, что счастье хрупко и шатко, а по Льву Николаевичу кто счастлив, тот и прав, и мне в последнее время ближе именно это толстовское – кто счастлив, тот и прав. Я счастлив, что есть Галя. Я всегда догадывался, что она где-то есть, а теперь знаю это, но, когда её долго нет, то начинает казаться, что я её выдумал, и от этого становится неуютно и тоскливо. Это можно сравнить с бабушкиной деревней в детстве. Она в городе казалась сказкой, а потом приходило лето, и сказка становилась былью. Я езжу в Койск, чтобы убедиться, что Галя не сказка, не выдумка моя, а самая что ни на есть правда. Не знаю, какие подобрать слова, чтобы вы не волновались. Ведь и Галя не волнуется – она просто досадует. Так летом, когда мы с ней возвращались из церкви, трамвай сделал поворот, солнце ослепило своими лучами вашу дочь, и Галя вскочила, перешла на другую сторону и села возле меня. Мне пришлось встать и освободить ей оба места. Она командует, хоть и не разговаривает, и диалог у нас есть. Невозможно запретить общение. Если запретить одну форму, то общение принимает другие формы, и иногда новые формы общения ещё глубже, ещё значительнее тех, которых Галя меня лишила. Выглядит, словно она неосознанно ведёт меня к себе самой. То, что происходит – настоящая сказка, а сказка всегда заканчивается хорошо: герои преображаются и находят счастье. Галя отрицает мою любовь, пытается доказать, что это и не любовь вовсе, но я же сам могу определить, что у меня к ней. И как на это могут влиять слова её отца, сестры, священника или судьи? Разве так можно что-то изменить? Пусть приезжает Сергей, убивает и калечит меня, как обещал – на любви это никак не отразится. С ней и умереть легко. Я теперь вижу, что смерти нет, и что я никогда Галю не потеряю!».
Так как на основании одних и тех же обвинений в прошлом году меня судили и по гражданскому, и по уголовному кодексам, я напряжённо ждал обвинений теперь уже из уголовного суда. Статья за преследование есть в обоих кодексах, поэтому по ней судят дважды. Чтобы не опускались руки, я старался пребывать в состоянии благодарности за всё происходящее со мной. Для достижения чувства искренней благодарности необходимо увидеть в происходящем что-то хорошее. Например, без новых обвинений мне было не узнать, что мои письма до Лукерьи Михайловны доходят. А вот расхожее утверждение о том, что то, что человека не ломает, делает его сильней, не подтверждалось и тянуло вниз. Если такое утешение и являлось руководством для плавания по жизни, то уж не для плавания на поверхности, а только в глубине, где солнца и лёгкости гораздо меньше. Между жизнью и выживанием огромная разница, и Галя плыла по жизни как гусыня, готовая в любую минуту взлететь, я же держался на плаву, чтобы не утонуть. Лучше быть молодым и глупым, чем мудрым и старым. Мудрость и есть старость. Спутник Гале нужен не только сильный – прежде всего ей нужен молодой. От осознания простых вещей мои обращения к Галиной маме становились похожи на жалобы:
