— Да, — будучи не в силах больше объясняться с придурком, ответил Озри. — У тебя полчаса времени, Вартруум. Полчаса! Запомнил?!

— Запомнил, — выдавил из себя хетт.

— Из лодки свяжись со мной!

— Подожди!

Но шум в ушах исчез. Каждый такой разговор отнимал у Озри частицу жизненных сил. А их у него почти не осталось. Закончив разговор с Вартруумом, он упал на скамью и несколько мгновений лежал неподвижно, судорожно втягивая в себя воздух.

Появился слуга, Озри поднял указательный палец, означавший: принеси один кувшин вина. Сделав несколько глотков, оракул смог подняться. Теперь оставалось сделать ещё один шаг, самый трудный. А трудность заключалась лишь в одном: весь разговор с Азылыком надо построить столь искусно и тонко, чтобы он отказался. Да, Озри стар, немощен, и смерть стоит за порогом. Он не хочет искать благ, он готов передать свой знак старейшины любому, тому же Вартрууму, а не только Азылыку, но он сделает всё, чтобы его сын и внук жили счастливо. А для этого Азылык не должен принять предложение Суппилулиумы, и тогда Озри останется при вожде хеттов, который несомненно пойдёт войной на Сирию, но вряд ли отважится переступить границы Египта. Если, конечно, удастся уговорить Азылыка. Кассит всегда был тщеславен, и кто знает, быть может, ему надоело сытое затворничество и он захочет богатств и шумной славы. А заодно отомстить и собратьям по ремеслу, кто, повинуясь приказам вождя, хотел его смерти. Азылык всегда был тёмной лошадкой и поступал так, как ему хотелось. Но если он вернётся, то Египет ждёт верная погибель.

Озри долго смотрел на ночное небо, высчитывая движения планет и созвездий, но они молчали, не перевешивая ни одну чашу весов и держа равное соотношение добрых и злых сил. В такие мгновения всё определяла чья-то одна человеческая воля. Её мощь и напор могли стать решающими.

Азылык узнал о возвращении Вартруума и очень рассердился на своих беспечных земляков, не сумевших удержать этого упрямца в плену. Видимо, работа по уборке навоза из конюшен не пошла ему впрок. Или четырёхлетний срок оказался мал, чтобы изменить дикого хетта. Что ж, стоит его продлить. А потому кассит не изменил своим привычкам: каждый вечер прогуливался по берегу Нила, восхищаясь грандиозным зрелищем заката и поджидая этого дикаря, который и с дубиной готов отважно броситься на слона. Но такая отвага ещё не геройство: кому нужна безрассудная смерть, коли ты даже вреда слону не причинишь? Тем не менее, одна мысль о новом появлении Вартруума отравляла настроение Азылыка, и закат уже казался не так величествен. Озри неглуп и тонко всё рассчитал. Что ж, он добросовестно отрабатывает свой хлеб у Суппилулиумы.

Илие требовалась ещё неделя, чтобы закончить продажу и погрузку зерна. Особняк для него в Ахет-Атоне был уже отстроен, часть слуг отправилась туда, чтобы его обживать и приводить комнаты в порядок. Азылыку было жаль покидать жаркие Фивы. Ему нравился этот город. Шумный, разноязыкий, тесный из-за множества храмов, но обжитой и приютный. Хаттусу кассит никогда не любил и с радостью отправлялся в поход с вождём. А Фивы ему понравились сразу же, едва он въехал с караваном в город. Какой-то старик, увидев его измождённое лицо, не говоря ни слова, протянул пол-лепёшки. Воздух египетской столицы был пропитан хлебом и пряностями, которыми торговали на каждой улочке. И каждый уголок на площади, у храма, на берегу или на базаре был кем-то приручён, обласкан: нищим ли, паломником или мелким торговцем, рыбаком. Никто не ругался, никого не прогонял, все прикладывали руку к сердцу, кланялись, благодарили, уступали, ибо власти строго следили за возмутителями порядка. Азылыку казалось, точнее, он предчувствовал, ведал, что в Ахет-Атоне будет всё помпезнее и холоднее. К тому изгибу Нила, где ныне заложили новую столицу, очень близко подходила пустыня, и ветра приносили оттуда не только полдневный жар, ночной холод, но и песок, который за год может её засыпать. Новый фараон об этой опасности пока не подозревал. Он приехал, ткнул пальцем и повелительно сказал: здесь. Его отец посоветовался бы с мудрецами, призвал бы в помощь советников и оракулов. Впрочем, нынешнее окружение молодого фараона не слишком умное. Льстецов больше, чем провидцев.

— Сейбу... — облизнув сухие губы, вздохнул Азылык, и темнокожий слуга, стоявший неподвижно, как статуя фараона, тотчас встрепенулся, что-то невразумительное промычал в ответ, но принёс кувшин вина и наполнил пустую чашу хозяина.

Азылык пил красное вино вовсе не потому, что пристрастился к нему, как считал Илия. Оно пополняло старую кровь, заставляло её бежать быстрее и притормаживало старость, которая уже властвовала над телом. Вот и сейчас терпкое вино немного взбодрило кассита. В последние месяцы он стал совсем мало спать, понимая, что это преддверие ухода. Когда сон совсем покинет его, то после тридцати суток бодрствования оракул заснёт навсегда. А теперь он спит лишь по три с половиной часа, и каждый месяц его сон сокращается на какое-то мгновение. Возможно, осознание скорого ухода и заставляло его каждый вечер смотреть на закат: солнце уходило, погружаясь в воды Нила, и день умирал, уступая место ночи. Так случится и с ним.

Он многое передумал за это время, и ему было совсем не скучно с собой: он вспоминал родные места, в которых хотел бы очутиться, и мысленно переносился туда, размышлял о Суппилулиуме, чья злая природа — а ему удалось её хорошо распознать — оказалась очень хрупкой и уязвимой. Оракул мог бы её сломать, навсегда приковать его к жёсткой постели, но вдруг пожалел правителя, понимая, что исправить её нельзя. Кассит не бог, он не может распоряжаться чужой жизнью, и на последнем посмертном суде не хочет отвечать даже за Суппилулиуму.

— Азылык...

Озри вторгся в его сознание без всякого предупреждения, не испросив предварительного разрешения и согласия, за что обычно наказывали, и очень больно.

— Извини, но у меня совсем мало сил, а разговор неотложный. Суппилулиума просит тебя вернуться, обещает золотые горы, словом, всё, что ты захочешь...

— Он собирается в поход?

— Да.

— Куда?

— Говорит, что в Сирию.

Азылык тотчас всё понял: старая мечта разграбить богатый Египет снова овладела вождём хеттов, а воевать вслепую против сильной державы он не решается. Лебединая песня варвара. Кассит вздохнул и нахмурился.

— Что мне сказать правителю?

— А что означают «золотые горы»? — спросил Азылык, и у Озри дрогнуло сердце: у кассита проснулось тщеславие.

— Долю захваченных богатств, дом рядом с дворцом, славу, он готов даже воздвигнуть твою статую на площади, и всё, что ты сам пожелаешь, — старый оракул не мог врать, честно передав условия правителя. — Но ты его нрав знаешь, — добавил он от себя, что тоже было правдой, хотя последней репликой он перечёркивал все предыдущие.

— Да уж, — невольный вздох вырвался у кассита, и он замолчал.

Озри не торопил чародея, проявляя уважение к его дару, но по вырвавшемуся вздоху стало понятно, что старая рана так и не зажила, Азылык не простил Суппилулиуме прежнего вероломства, ибо до этого половина успеха в боевых победах властителя Хатти принадлежала ему, его точным подсказкам. Дикий варвар же не оценил этого, послал своего оруженосца убить оракула, а такое не прощается.

— Скажи царю, что я уже стар, ленив и болен и почти не выхожу из дома, а потому не могу принять его предложение. Ты ведь сам этого хотел? — усмехнулся Азылык.

— Я понял, — ответил Озри. — И я завидую тебе. Извини, что прислали нашего дурачка, Суппилулиума отозвал его назад, и он сейчас уже плывёт обратно, я только что проверял. Но если я доложу твой ответ самодержцу, какие бы доводы о твоей беспомощности я ему ни привёл, он всё равно взовьётся гневом и прикажет, чтобы я вернул Вартруума обратно за твоей головой. Я могу лишь оттянуть исполнение этого приказа и сделать так, чтобы он достиг на лодке Коппоса или Абидоса.

— Лучше Абидос, это чуть подальше от Фив.