— Принеси-ка воды для своего хозяина, — бросил Азылык остолбеневшему от этой сцены слуге.

Сейбу принёс воды. Ещё через несколько минут Илия пришёл в себя. Но несмотря на полученное потрясение, царедворец наполнился ещё большей злобой.

— Я знаю, что я сделаю! — сжав кулаки, прошипел он. — Сейбу, позови городских стражей! Ты сам видел, как он ударил меня, первого царедворца фараона, и я отправлю нашего дядюшку в тюрьму. Пусть теперь там храпит!

Сейбу поклонился и ушёл звать стражей. Иудей торжествующе смотрел на оракула.

— Я полагаю, оттуда ты уже не выйдешь! — зло усмехнулся Илия. — За глупенькую разгадку вещих снов старшего тюремного надзирателя тебя пристроят уборщиком на кухню. Там вволю наешься своего вонючего лука с лепёшками! Правда, лишишься мёда, вина и орехов, зато будет о чём вспомнить и помечтать ночами!

Азылык огляделся, точно искал свой кувшин с вином. Не найдя его, он облизнул запёкшиеся губы, схватил жбан с водой и долго, не отрываясь, пил.

— Вода вкуснее, верно?! — рассмеялся Илия.

Оракул молчал и, судя по его насмешливой улыбке, даже не пытался просить милости.

— Когда тебя повесят, меня выпустят из тюрьмы, — выдержав паузу, равнодушно промычал Азылык.

Царедворец ощутил, как озноб холодит кожу.

— Свою судьбу я знаю наперёд, — без тени волнения на лице продолжил кассит. — А вот тебе неведомо, что тебя ждёт, и мне жаль твоих детей!

Иудей презрительно хмыкнул, собираясь сказать, что охранники в тюрьме научат оракула вежливому обращению с господами, но слова неожиданно застряли в глотке. Он явственно ощутил, как они застряли. Словно крутые орехи в тонкой горловой трубке.

Издали послышался детский смех и звонкие голоса. Они, подобно колокольчику, затронули невидимые струны души, и она вдруг сжалась от страха, который морозным облаком накрыл ханаанина и пронзил до кончиков пальцев на ногах.

«Что я делаю? — в отчаянии спросил себя Илия. — Я становлюсь безумен, а этот путь ведёт к гибели!»

— Я боюсь, потому что я слаб, — сказал он вслух. — Я рано лишился родителей, и некому было подать мне мудрый совет.

— Мудрецами на этой земле не рождаются, — пододвинув к себе блюдо с орехами, вздохнул прорицатель. — Но тот, кто умеет слушать и отличать здравое суждение от негодного, а в минуту испытаний не поддаваться панике, способен обрести божью милость и вступить в реку мудрости. Ты решил, что уже достиг этого? Тогда поступай как задумал, и будущее покажет, кто из нас прав. Отправь меня в тюрьму, ибо я не хочу вкушать хлеб глупца!

— Кто ты? — прошептал царедворец.

— Твой дядюшка. Но самый любимый. И последнее не худо бы запомнить потвёрже.

Появился слуга с двумя рослыми городскими стражниками, вооружёнными боевыми топорами.

— Вот он! — Сейбу указал на Азылыка.

— Прикажете свести вашего обидчика в тюрьму, ваша милость? — спросил один из стражников.

— Никого не надо никуда уводить! — испуганно пробормотал Илия. — Мой слуга ошибся! Мы с дядюшкой, моим любимым дядюшкой, начали обниматься по-свойски, по-дружески, чтобы повеселить друг друга, вот Сейбу и решил, что мой любимый дядюшка меня избивает. Верно ведь, Сейбу?

Слуга не мигая несколько секунд смотрел на испуганного хозяина, усталого Азылыка с насмешливой улыбкой на устах и, сам того не ожидая, утвердительно кивнул головой.

— Ну вот! — обрадовался царедворец. — Всё в моём доме в порядке! Ступайте!

Стражники поклонились и ушли.

— Принеси-ка нам винца и поесть, Сейбу! Лука побольше для дядюшки, рыбы, мёда, орехов, словом, сам знаешь! — распорядился хозяин. — А мне мяса, какое приготовили!

— И с сегодняшнего дня ты, Сейбу, мне одному будешь служить! — лениво произнёс оракул, взглянув на Илию. — Господин твой так приказал.

— Да, я и забыл об этом, — спохватившись, покорно закивал ханаанин. — Дядюшке одному теперь служить будешь и, как мне, ему во всём повиноваться! Ступай!

Темнокожий исполин Сейбу молча поклонился и вышел. Через полчаса, когда он принёс хозяину вина, орехов и рыбы, прежняя ссора меж дядей и племянником, казалось, была позабыта навсегда, словно её и не было. Ещё через несколько минут уже шёл пир горой. Илия поднял чашу за телесную крепость дядюшки, а тот, в свою очередь, за здоровье детей племянника. Сейбу с бесстрастным лицом стоял у дверей, силясь понять, что произошло за те полчаса, что он отсутствовал, но его воображения на это не хватало.

— Но я всё же надеюсь, что завтра не начнётся сезон дождей... — собираясь уходить, улыбнулся первый царедворец.

Благодушное настроение вмиг покинуло оракула, и кислая гримаса выплыла на лицо.

— Тебе надо избавляться от страха, иначе ты пропадёшь! — с грустью проговорил прорицатель. — Ты же сообразительный паренёк, но тебе надо становиться мужчиной. Хватит бегать мальчиком по дворцу. Надо, чтоб твердели не только мускулы, но становились прочными душевные нити. А прочными — не значит твёрдыми, ибо затвердев, они становятся ломкими, и тогда такого человека легко сломать, уничтожить. Пусть они вздрагивают от лёгкого дуновения ветерка, но не рвутся при самом сильном житейском натяжении. Вот чему стоит научиться, мой милый! Ладно, иди-ка спать, а то я что-то устал ныне.

Илия поклонился, подошёл к двери, но неожиданно остановился.

— Ты жил в Хатти? — негромко спросил он.

Азылык помедлил и кивнул.

— Оракулы унюхали? — усмехнулся он.

— Они меня обвинили, что я служу Суппилулиуме и хочу разорить Египет, для того все деньги казны и перевёл на зерно. А потому, если пойдут дожди, я пропал, — голос ханаанина дрогнул.

— Все мы смертны, — вздохнул Азылык.

Сара, носившая уже третьего ребёнка, нашла мужа во внутреннем дворике. Он сидел на скамейке и смотрел на небо. Она увидела его опечаленное лицо, присела рядом и несколько мгновений молчала, не смея спросить о том, что его тревожит.

— Может быть, тебе прислать мою служанку Рахиль, чтобы она приласкала тебя? — покраснев, спросила Сара мужа и погладила себя по выпирающему животику, как бы давая понять, что сама она заняться этим не в состоянии.

— Нет, спасибо, я слишком устал сегодня, у меня даже глаза слипаются!

Он действительно засыпал. Весь день он ходил объятый тревогой, и душевные нити не выдержали этого напряжения, сдались, и сонная влага теперь заполняла душу. Он с трудом добрался до спальни, разрешил слуге снять с себя сандалии, омыть ноги и бёдра, протереть мокрым полотенцем тело и лицо и тотчас повалился на кровать, положил голову на узкий мягкий подголовник, закрыл глаза надеясь, как следует выспаться и проснуться наутро при палящем солнце, означающем начало большой засухи. Последняя фраза оракула о том, что все смертны, надежды не прибавила, но ханаанин уже не бунтовал в душе, он заранее примирился со всем, что произойдёт с ним и его родными. Илия даже закрыл глаза, но тотчас открыл их, услышав странный шорох на крыше, который напомнил ему дождь. Первый царедворец содрогнулся, подскочил, и сна как не бывало. Холодок пробежал по спине. Ханаанин выглянул во двор, вытянул руку и долго её держал, наслаждаясь сухим прохладным ветерком и ясным звёздным небом. Ему померещилось, что ветерок шуршит старой сухой листвой на крыше. Он вернулся, выпил воды и снова лёг, пожалев, что отказался от хрупкой и тонконогой Рахили. Она искренне его любила, даже сильнее, чем Сара. Её тонкие холодные пальчики, её нежность, в них заключённая, сейчас бы успокоили Илию. Сара у него умница. Она ведёт дом, следит за хозяйством, чистотой, порядком, воспитывает детей, но всегда помнит о муже, стараясь хоть чем-то услужить ему. И никогда ни в чём не упрекнёт. Она также родом из земли Ханаанской, но родилась уже в Фивах, впитав в себя дух истинной египтянки. «Ты и богиня и раба моя», — так величают возлюбленных в Египте. И в царице всегда живёт аромат рабства, который иногда так сильно возбуждает.

Илия снова закрыл глаза, вспомнив нежный лик Нефертити, пытаясь успокоиться и заснуть, но странная тревога не пускала сон в его душу. Она была столь сильна, что никакие попытки погасить её ему не удались. Глаза открывались сами собой, а уши ловили посторонние звуки. Царедворец поднялся, вышел в небольшой сад, устроенный им рядом с домом, сел на скамью под гранатовое дерево, то и дело прислушиваясь к шорохам.