Они изо всех сил помчались по горной тро­пинке, которая вела на север, и скоро морское по­бережье осталось далеко позади. Они бежали до­вольно долго и оказались далеко от долины, где паслись овцы. В конце концов, обессилев от бега, они скатились вниз по склону довольно крутой ло­щинки, поросшей рябинами и остролистом, по дну которой бежал мелкий и стремительный ручей.

– Ты оставил ему серебряную монетку? – спросила, задыхаясь, Идэйн, думая о пастухе, ос­тавшемся без обеда.

Он изумленно взглянул на нее:

– Да. И заодно посвятил его в рыцари. Гос­поди! Неужели ты думаешь, что я должен был за­явить ему о нашем присутствии, оставив серебря­ную монетку?

Идэйн промолчала и подумала, что, вероятно, он прав и им следует хорониться и от обычных людей, и от разбойников, которые наверняка должны были им встретиться, и искать то, что один норманн мог бы счесть приютом у другого норманна, а значит, безопасным местом. Кажется, Магнус был уверен, что в этих краях есть не­сколько наделов, пожалованных шотландским ко­ролем нормандским рыцарям.

Идэйн опустилась на колени и пила из ручья до тех пор, пока у нее не перехватило дыхание. Вода была чудесной, даже нужнее пищи. С того момента, как она проснулась с полным морской соли ртом, она так сильно страдала от жажды, что боялась умереть.

Идэйн присела и вытерла губы тыльной сто­роной ладони. Молодой рыцарь отогнул овечью шкуру, в которую был завернут обед пастуха, и замер, глядя на покрытый странными прожилками белый шар, оказавшийся внутри.

Если бы Идэйн саму не терзал смертельный голод, она бы рассмеялась при виде выражения его лица.

– Что это? – спросил Магнус таким тоном, будто не мог поверить глазам своим. Или обоня­нию. – Да хранит нас Святой Георгий! Конечно, это несъедобно!

И в эту минуту Идэйн поняла, что красивый молодой рыцарь никогда в жизни не испытывал голод. По крайней мере настолько, чтобы есть грубую крестьянскую пищу. Она снова присела на корточки.

– Тебе ведь случалось есть пудинг из мяс­ных обрезков, – сказала она. – Это то же са­мое. Только туда добавлена ячменная и овсяная мука, а приготовлен он в овечьем желудке.

– Приготовлен в овечьем желудке, – про­бормотал Магнус. – Мне доводилось есть сви­ные и говяжьи рубцы. Это мое любимое блюдо. Но этот пудинг ни на что не похож.

Он взял пастушеский пудинг, понюхал его. Идэйн заметила, что он вздрогнул и отшатнулся.

– Матерь Божия! А ты-то откуда знаешь? Ты уверена, что это то, о чем только что сказала?

Идэйн пожала плечами.

– Все, кто живет на этом побережье, знают, что такое хаггис[7]. Пастухи готовят его после того, как зарежут овцу. Они даже говорят, что он долго и хорошо сохраняется. Иногда они весь сезон, когда пасут овец, питаются хаггисом. Просто за­рывают его в…

– Неважно, – торопливо ответил Магнус. – Можешь больше не просвещать меня на этот счет.

Он срезал верхнюю оболочку и осторожно от­резал себе кусок. Положил в рот, подержал неко­торое время, потом наконец решился проглотить. Со все еще недоуменным выражением лица отре­зал еще кусок и предложил ей.

Идэйн взяла его и тут же съела. Она была го­лодна, к тому же пастушья еда была для нее не внове. Когда она жила в монастыре Сен-Сюльпис, иногда горцы уделяли сиротам часть своей пищи. Обычно это случалось по осени, когда пас­тухи пригоняли на убой свои стада.

И все же хаггис был не столь сытной едой, как твердая колбаса, которую шотландцы изготов­ляли из овечьих кишок, набивая их мясными об­резками, приправляя диким чесноком и мукой из желудей. Такую пищу можно было хранить меся­цами и в любую погоду. Пастуха легко можно бы­ло отличить по одежде, потому что после такой трапезы он мог сколько угодно находиться на вет­ру в одной рубашке и никакой холод не был ему страшен.

После того как они поели и напились из ручья, рыцарь снял плащ и повесил его на ветку дерева.

– Мы должны попытаться смыть соль с одежды и кожи, – сказал он. – Если не сделаем этого, кожа воспалится и будет зудеть. Моряки предупреждали меня об этом.

Он подошел к ручью, сел на берегу и стянул сапоги. Потом перешел ручей вброд, снял камзол, но меч оставил на поясе, пока не скрылся из виду.

Идэйн последовала за ним к воде, радуясь возможности вымыть руки после хаггиса. Она тоже сняла плащ и, вздохнув, повесила на дерево.

По правде говоря, для купания было слишком холодно. Даже и подумать было страшно о том, чтобы снять одежду на таком ветру. Вода в ручье была ледяной. Но влажное, пропитанное солью платье и шерстяная нижняя сорочка Идэйн прилипали к телу, поэтому она медленно распустила шнуровку платья, и оно скользнуло в ручей.

Глядя на платье у своих ног, Идэйн гадала, как ей удастся согреться, пока высохнет одежда. Даже стоять под лучами солнца было явно недо­статочно, чтобы согреться, и Идэйн дрожала от холода.

Она сняла сорочку и бросила ее туда же, куда и платье. Если ее одежда хоть когда-нибудь вы­сохнет, она по крайней мере будет чувствовать себя чистой и ей будет удобно.

Набрав воду сложенными лодочкой руками, она плеснула ее себе на ноги, пытаясь не вскрикнуть от холода, потом вымыла плечи и руки до локтей. Наконец дошла очередь до груди и живо­та, но тут уж ей не удалось удержаться от крика, а потом, поливая свое тело, она глухо стонала.

Но, Боже милостивый, несмотря на все уси­лия, соль все-таки не смывалась. Даже после того как она попыталась оттереть тело песком, Идэйн чувствовала, что кожа ее осталась липкой.

Она взяла из ручья свою сорочку и выжала ее, потом воспользовалась ею, чтобы вытереть те­ло. Кожа зудела, и, где бы она ни дотронулась до нее мокрой тканью, та становилась красной, как дикое яблоко. Но в конце концов липкую мор­скую соль все же удалось смыть.

Дрожа, как в лихорадке, Идэйн начала топ­тать свое платье, стараясь таким образом выда­вить из него соль, потом подняла, выжала и бро­сила его на берег. Теперь на ней оставались только полотняные панталоны, доходившие до колен. Красными окоченевшими пальцами она развязала ленты и тесемки и сняла их.

Чтобы вымыть из них всю соль и отстирать до белизны, было недостаточно их топтать, но Идэйн уже так замерзла, что ей просто пришлось спля­сать на них джигу, чтобы не окоченеть совсем. Ее ноги, стоявшие в ледяной воде ручья, настолько замерзли, что она почти не чувствовала их.

Близился полдень, и солнце медленно плыло по небу. То место в ручье, где стояла Идэйн, ока­залось в тени. Ветер стонал и завывал в ветвях де­ревьев, и от этого руки и ноги девушки покрылись гусиной кожей.

Идэйн принялась выплясывать, высоко поднимая колени, как делают танцующие пастухи.

Ноги ее молотили по лежащим в воде панталонам. Она хлопала в ладоши и трясла над головой руками, но после нескольких минут такого танца сердце ее бешено забилось. Все тело ее горело, и те­перь она уже чувствовала пальцы ног.

Панталоны были основательно отстираны и выполосканы, но Идэйн не останавливалась. Свя­тые угодники! Она убедилась, что если будет про­должать свою пляску, то согреется совсем, и пото­му продолжала кружиться.

Идэйн пришлось остановиться, чтобы передо­хнуть, но теперь ей стало гораздо теплее. Она на­деялась, что не порвала свои панталоны настоль­ко, что их уже невозможно будет починить.

Остановившись на мгновение, она почувство­вала, что не одна здесь, и обнаружила его. Ры­царь, босоногий и одетый только в обтягивающие штаны, стоял в ручье недалеко от нее с обнажен­ным мечом в руке.

Волосы его были еще влажными и ниспадали на плечи темно-рыжими прядями. Он, оцепенев на месте, не сводил глаз с Идэйн, будто набрел на лесного духа или увидел привидение.

– Я слышал, ты кричала, – сказал он хрипло.

И это было правдой: Маг­нус подумал, что на девушку кто-то напал. Он ус­лышал ее крики и, поспешно натянув штаны на мокрое тело, побежал к ней, как безумный, вообразив, что на нее напали дикие шотландцы. В мыслях он уже видел, как они срывают с нее одежду, швыряют на землю и, возможно, уже удовлетво­ряют свою похоть.