— Ладно, тетя, — вмешалась Лоралина. — Оставь нас и постарайся…

Альбери кивнула. Исчезая в лазе, она бросила Филиппусу:

— Ситар выведет вас отсюда.

— Подойди ко мне, возлюбленный, — прошептала Лоралина, протягивая к нему заледеневшие руки.

Он опустился перед ней на колени, обнял выпяченный живот, словно защищая его, и покрыл поцелуями.

— Не было ни часа, ни секунды, в которые бы я не ждал этого мгновения. Я сотни раз проделывал это, Лоралина. Что за безрассудство, какой абсурд, какая нелепость разделили нас? Мои мечты о тебе были пронизаны светом, а я нахожу тебя в полумраке, униженной и окоченевшей. В этот раз без тебя я не уйду, слышишь?

Она сдержала слезы, подавила вездесущий страх. Она уже поняла, когда они рассказали об узком лазе, что ее единственной надеждой было обещание Франсуа де Шазерона. Она нежно провела рукой по густым волосам Филиппуса. Несмотря на трагичность положения, она желала его. Она всегда его желала.

— Я люблю тебя, Филиппус, полюбила с первого взгляда, и так будет до последнего! Никогда я не сомневалась, что ты вернешься… Никогда… Слушай, как шевелится наш ребенок! Ты должен помочь мне спасти его, Филиппус.

— Я спасу вас обоих, Альбери скоро принесет ключ.

— Нет! Нет! Я не пролезу, Филиппус. Лаз слишком узок для моего живота. Прошу тебя, взгляни трезво и согласись… Ты не можешь меня спасти таким способом.

Он поднял голову, глаза его налились яростью, столкнувшись с неожиданной преградой, существование которой ему хотелось отрицать и отрицать.

— Тогда я пойду за помощью. Аббат из Мутье поддержит меня. Он заставит тебя освободить. Если он откажется, я выбью эту дверь и разделаюсь с любым встретившимся стражником. Это еще не все. Я проникну в комнату Шазерона и угрозами заставлю его дать тебе свободу. Все возможно, все! Потому что самое страшное для меня — оставить тебя во власти этого человека.

— Что бы ты ни сделал, он убьет тебя. Убьет и Альбери. Я не забываю слов матери, которые она повторяла во время своих кошмаров: «Ослушаться его — значит умереть». Смерти я не страшусь, Филиппус, только боюсь за этого ребенка. За нашего ребенка. Что будет с ним, если вас схватят? Я не хочу знать, что он уже заранее приговорен. Пока он во мне, он в опасности, ты понимаешь? У нас нет больше времени. Когда наступит полнолуние, Шазерон догадается, что я сказала ему неправду о философском камне. А правды ему все равно не узнать. Надо опередить его этой ночью.

Филиппус судорожно сглотнул. Она была права. Все его решения требовали времени. А его-то как раз и не хватало.

— Что я должен сделать, любовь моя? — покорно спросил он.

— Я должна родить этого ребенка, Филиппус, но этого недостаточно, чтобы защитить его. Шазерон в своем безумии может вообразить, что в этом маленьком существе внутри меня заключается ключ к его поискам. Если он не найдет его во мне, то перевернет небо и землю, слышишь? Единственный способ выиграть время, чтобы выйти отсюда, это подсунуть ему любого новорожденного, которого он принесет в жертву… в полнолуние.

— Это невозможно!

— Послушай меня, Филиппус! Антуанетта на последних днях беременности. Вам с Альбери хорошо известно, как можно вызвать преждевременные роды. Сделайте это. Когда наши дети появятся на свет, вы их поменяете. И тогда наш малыш избегнет злосчастий под собственной крышей. А через пару недель я приду в норму и смогу последовать за вами, если вам удастся похитить ключ. Возвратить его уже не составит труда. Никто ничего не заподозрит. Доверься мне, Филиппус. В этом единственный шанс спасти нас обоих. Наш родится на месяц раньше, ему нужны будут молоко и тепло, если мы хотим, чтобы он выжил. Антуанетта де Шазерон все это ему даст.

Филиппус наморщил лоб. Ему внушала отвращение мысль принести в жертву новорожденного, но другого выхода он пока не видел.

— Я очень скоро вернусь, — заверил он, страстно целуя Лоралину.

— Иди и будь осторожен, — напутствовала она, когда он вслед за Ситаром на четвереньках вползал в потайной ход.

Механизм за ним сработал, и Лоралина ощутила прилив новых сил. Если ей не придется больше бояться за ребенка, тогда ей нечего будет бояться и правды.

Отвар, принесенный на рассвете Филиппусом и Альбери, возымел свое действие. Первые схватки соединили судьбы обеих женщин.

Узнав, что жена его вот-вот разродится, Шазерон потерял интерес к своей жертве, тем более что он уже обладал драгоценным флаконом, содержимое которого рассчитывал исследовать завтра, когда луна станет полной. Участь пленницы была ему безразлична, поскольку он очень надеялся иметь сына. Без особого неудовольствия согласился он и с тем, что Альбери будет помогать Антуанетте при родах. А по сути, его весьма устраивало, что она на какое-то время устранится от других обязанностей. После мессы он заперся в своей комнате и прилег поспать, так как ночь его прошла беспокойно из-за возникающих временами позывов на рвоту.

Филиппус же не позволил себе ни секунды отдыха. Он оставался подле Лоралины, пытаясь как можно лучше сгладить неудобства темницы. В шесть часов стражник принес ей миску похлебки и свежую воду, и Филиппус вынужден был забиться в самый темный угол, горя желанием броситься на солдата и оглушить. Но Лоралина была еще не в состоянии бежать. Она держалась мужественно и спокойно спросила, нельзя ли освободить ее от ошейника, так как он причиняет ей боль, но стражник промолчал и быстро вышел, так и не подойдя к ней. Должно быть, Шазерон представил ее колдуньей, а суеверный страх крепко укоренился в головах простонародья.

Как бы то ни было Филиппус смог из своего укрытия убедиться, что связки с ключами у того не было, и это несколько умерило его порыв. Он даже порадовался, что оставил Ситара в лазе, так как зверь обязательно бы зарычал и тем самым все испортил.

Они долго сидели рядом. Такого уже давно не было. Лоралина не кричала, собрав все свое мужество, чтобы не поднимать тревогу. Она вспоминала о волчицах и старалась подражать им, даже дышала, как они. Когда боль становилась нестерпимой, она впивалась зубами в кожаный ремень, который снял с себя Филиппус. Ему же никогда еще не приходилось видеть такую отважную и сильную женщину. Руками он массировал ее живот и бока, глаза его тщетно искали в полумраке следы слез на ее лице, он видел лишь, как оно красиво, несмотря на отражающееся на нем страдание.

Когда наступил момент, она встала и, крепко держась на ногах, раздвинула их, слегка согнув колени, подняла до талии подол судорожно сжатыми пальцами, на которых выделились побелевшие косточки. Филиппус не вмешивался. Он знал, что сейчас ею руководит женский инстинкт, и ни один врач не сможет заметить тайную связь между матерью и ребенком. Глупо было бы требовать от нее более благопристойной позы. Он лишь ладонями расширял вход в ее влагалище, облегчая процесс деторождения. Такое ему случалось проделывать неоднократно в самых экстремальных, неожиданных ситуациях. Однако никогда еще он не испытывал такого волнения и такой… гордости.

Он знал, что младенец может родиться мертвым или в лучшем случае прожить всего несколько секунд, но даже за эти краткие мгновения он отдал бы жизнь.

Она появилась на свет, когда за их спинами срабатывал открывающий механизм, и упала на руки Филиппуса вместе с волной крови. Дрожа, он перерезал пуповину, скатал ее в пальцах, как тому научился в Египте, и заставил Лоралину съесть этот комочек подобно животному. Лоралина не размышляла, она не смогла бы сказать, что толкнуло ее на это, но пальцами она открыла ротик новорожденной и приникла к нему своим ртом. Она из последних сил вдыхала в него воздух. Через короткое время младенец закашлялся и запищал.

— Надо уходить! Немедленно! — запыхавшись, сказала Альбери, показывая прижатое к груди нечто, принесенное с собой.

С тяжелым сердцем Филиппус взял малышку из рук матери.

— Скоро придут стражники, любовь моя.

— Уходите, — быстро проговорила Лоралина, принимая из рук тети другого младенца.