— Тогда говори, — подбодрил Гук, убирая с ее лба прядку, выбившуюся из-под чепца.

— Но сначала скажи, не чувствовал ли ты себя разбитым этим утром? Сегодня и в предыдущие дни?

— Немного.

— Я опрашивала людей, и, кажется, все, кому разрешено входить в комнату Франсуа или находиться поблизости, испытывают такие же недомогания. Все, кроме караульных, которые, как тебе известно, питаются отдельно.

— К чему ты клонишь?

— У меня такое чувство, Гук, что нас травят. Не могу сказать, с какой целью, но думаю, мессир Филиппус прав. Болезнь, от которой страдает Франсуа, не естественна.

— Лоралина? — осмелился предположить Гук, пришедший в замешательство от этого признания.

— Я тоже так думала, и поэтому вчера вечером сходила к ней. Она заверила меня, что ничего об этом не знает, а еще меньше — о свойствах ядов. А, по словам Филиппуса, отрава, которой сейчас кто-то пользуется, убивает свою жертву не сразу. Лоралина молода, наивна и очень одинока. Холод загнал ее вместе с волками в пещеру, и впервые в жизни она осталась наедине со своими невзгодами и горестями, лишилась материнского тепла. Я, как могу, пытаюсь заменить ей мать и наверняка заметила бы в ней малейший намек на продолжение мщения. Гук, ты должен верить мне! К тому же не существует другого хода, кроме того, который ведет в нашу комнату. Да и о нем она не знает по известным тебе причинам. Она все еще думает, что я приезжаю к ней на муле, и из-за волков оставляю его в укромном месте. И все же я тщательно обшарила пещеру, но безуспешно.

— И все-таки такой ход есть. Филиппус вошел в него этой ночью из комнаты Франсуа, но назад не вышел!

— Тогда ты должен его найти, Гук. Я больше, чем кто-либо, желаю смерти Франсуа, но мне невыносимы глаза, осуждающие меня и моих близких. Франсуа — подлый человек, многие его ненавидят. К тому же он не беден, и стоит ему умереть, как соседи поспешат завладеть его замками. Лоралина — идеальный виновник. Я — тоже. А ты хороший прево, очень честный. Не позволяй прошлому влиять на твой здравый смысл. Я же со своей стороны буду пробовать все блюда до того, как они попадут на стол, и тщательно прослежу на кухне за их приготовлением. Может быть, это помешает злоумышленнику, у которого наверняка есть сообщник. Найди его, Гук. Не ради спасения Франсуа, но чтобы снять с нас обвинение. Я не хочу утратить твое доверие, хватит того, что я потеряла твою любовь.

Гук молча выслушал жену, следя за ее логическими рассуждениями, схожими с его собственными. И это в какой-то мере успокоило его совесть. Не исключено, что он выбрал ложный путь. Он взял Альбери за подбородок и заставил ее приподнять голову. Она дрожала. Никогда еще он не видел у нее такого измученного лица, даже когда она призналась ему в своих превращениях.

— Я не переставал любить тебя, Альбери, — убежденно произнес он.

Она вяло улыбнулась. Но ее глаза посуровели, когда она печально проговорила:

— А ее… ее ты любишь, Гук де ла Фэ?

— Я не понимаю… — смущенно начал он, но Альбери прервала его, приложив палец к его губам.

— Нет, прошу тебя, не лги. Я не могу упрекать тебя за то, что ты срываешь плоды, в которых отказываю тебе я. Я всегда знала, что ты падок до девушек, и не осуждала тебя. Но если Франсуа де Шазерон завтра умрет, каков будет твой выбор?

— Не знаю… — выдавил он, опустив глаза.

— В таком случае желаю ему долгой жизни.

Пошатываясь, она вышла из комнаты. Печаль ее казалась искренней.

Идя по коридору, она слышала голос Антуанетты, которая отдавала приказания прачкам выстирать (несмотря на холод) и побить валками испачканные простыни Франсуа. От дикой ненависти у Альбери перехватило дыхание, и ей пришлось упереться обеими руками в стену, чтобы ее вторая сущность не вырвалась наружу. Голос приближался. Альбери набрала полную грудь воздуха и заставила себя идти быстрее. Зверь, сидящий в ней, жаждал крови. Возмездия. Сейчас ей надо было скрыться, прийти в себя. Оказавшись на лестничной площадке, она почувствовала, что запыхалась. Коридор вверху был безлюден. Караульного у входа в комнату Шазерона не было. Не раздумывая, она бросилась к двери, приоткрыла, переступила порог. Измотанный спазмами Франсуа храпел. Альбери опустилась перед кроватью на колени и достала из-под нее шкатулку с золотым бруском. Франсуа не пошевелился. Она подбежала к двери, закрыла ее на задвижку, затем бегом вернулась к кровати и быстро нагнулась к горлу Франсуа, испытывая сильнейшее желание впиться в него, разорвать зубами. Но, внезапно обмякнув, разразилась слезами.

Целых три дня Гук простукивал каждый дюйм в комнате, несмотря на то что Франсуа де Шазерон утверждал, что якобы видел, как дьявол увел за собой врача. По его словам, оба они исчезли в огне. Гуку пришлось тщательно обследовать и камин. Безрезультатно. Напрасно он обстукивал стенки внутри очага, нажимал на все камни: ничто не указывало на существование потайного хода.

Тогда прево сделал то, что считал наиболее разумным. Он велел освободить комнату, в которую складывались лишние вещи и перенес туда больного вопреки его желанию. Альбери после их разговора закрылась у себя, сказавшись больной. Она не позволяла ему входить, и только толстушке Жанне разрешалось приносить ей еду. Гук осознавал свою ответственность. Ему и в голову не приходило выбирать между любовницей и женой, и вместе с тем он понимал, насколько Альбери была права. Антуанетта любила его, в этом он не сомневался. Случись что, ей не составило бы труда устранить соперницу. И тогда бы все рухнуло. «Нет!» — решил он. — «Смерть не должна коснуться Франсуа де Шазерона. Беды и так омрачили этот дом!»

Он вежливо отказал Антуанетте, напомнив ей о своем долге, и, заменив Филиппуса, занял его место у изголовья Франсуа.

Антуанетта сдержала гнев. Не зная причин, она теперь была твердо убеждена, что супруг ее пал жертвой какой-то черной магии или чего-то худшего. Однако смерть мужа все расставила бы по своим местам. И то, что Гук тратил свою энергию на предотвращение трагедии, она воспринимала как предательство. Так что она тоже заперлась в своей комнате. И Монгерль на целую неделю погрузился в ненормальную тишину, в которой ощущалась напряженность, пахнущая злобой.

Более чем когда-либо крепость, стоящая на скале, окруженная снегами и холодом, казалось, ждала своего освобождения.

Это походило на удары. На пульсирующие удары внутри черепа. Не раз возникало желание открыть глаза, но делалось больно от самой мысли приподнять веки. Впрочем, и все его тело превратилось в сплошную боль, больно было даже дышать. И тогда он проваливался в тяжелое забытье, походившее на медленное умирание.

Однако мало-помалу боль в голове стихала. Временами все тело его горело. Потом зубы начинали стучать от адского холода. Он открыл глаза.

Молодая женщина, склонившаяся над ним, растирала ему виски. Так, по крайней, мере он подумал, увидев ритмично покачивающиеся над своей головой две белые, круглые груди в вырезе платья из волчьей шкуры.

Филиппус почувствовал, как невольно участилось его дыхание. Он закрыл глаза, затем, перестав чувствовать нежные прикосновения, вновь открыл их. Вместо груди увидел два зеленых зрачка с золотистым ободочком, пристально смотревших на него. Он не смог бы определить, что они в нем пробуждали. Но тем не менее возникло ощущение, что он только что возродился от взгляда миндалевидных глаз.

Бесконечно долгим показался ему этот взгляд. Потом лицо отдалилось от него. Он повернул голову, следя за удаляющимся силуэтом, и тут только заметил, что находится не в одной из комнат замка, как он сперва думал, а в какой-то пещере, в которой есть еще кто-то. В колеблющемся свете фонаря поблескивали десятки пар глаз. Сильно забилось сердце, когда одна пара выделилась из полумрака и с ворчанием приблизилась к нему. Он чуть было не вскрикнул от неожиданности и испуга: волк протянул морду к его лицу и обнюхал. И тут же раздался голос, издавший короткий звук. Волк послушно отошел и улегся за его головой.