К числу лучших сочинений Киплинга относятся мистические новеллы, которые лишь на последних страницах открывают таинственную подоплеку событий. «Они» (1904) и «Садовник» (1926) принадлежат к тем редким рассказам, в которых финальный поворот не выглядит надуманным и производит столь же сильное впечатление при каждом перечитывании. Сюжеты не пересказываю – именно для того, чтобы не смягчать удар этих сильнейших трагических рассказов, в которых Киплинг выплеснул самое больше свое горе: потерю детей. В 1899 году умерла его дочь Джозефина (Таффи из «Просто сказок»), в 1915 на войне погиб сын Джон, который мог по состоянию здоровья получить «белый билет», но, следуя наставлениям отца, отправился на фронт. В числе «Военных эпитафий» Киплинга есть и такая:

Коль спросит кто: почему вы здесь пали? –

Ответь: потому что отцы наши лгали.

Киплинг мог быть безжалостен и к себе самому, и к своей стране. В конечном счете любая империя обречена на падение, любой человек – на поражение; однако это не повод пренебрегать своим долгом.

Киплинг мог ошибаться – и ошибался часто, с трагическими последствиями: едва ли не всё поколение, прошедшее Первую мировую, Киплинга просто ненавидело. Однако Хемингуэй на вопрос, что нужно настоящему писателю, отвечал: «Во-первых, нужен талант, большой талант. Такой, как у Киплинга» (пер. И. Кашкина).

А еще у Киплинга была вера – вера в незыблемые ценности, которая, как казалось на рубеже веков, только и могла сохраниться на краю света. Верит в «Бога Динамо» африканец в рассказе Уэллса. «Дикари, те веру знают, – говорит миссионер в «Тени акулы» Честертона. – Они приносят ей в жертву животных, детей, жизнь. Вы бы позеленели от страха, если бы хоть краем глаза увидели их веру. Это – не рыба в море, а море, где живет рыба» (пер. Н. Трауберг). И, как заметил тот же Честертон, когда люди перестают верить в Кого-то, они начинают верить во всё. «Люди с готовностью принимают на веру любые голословные утверждения. Оттесняя ваш старинный рационализм и скепсис, лавиною надвигается новая сила, и имя ей – суеверие» («Вещая собака», пер. Е. Коротковой).

То необычное и чудесное, что викторианцы хоть как-то пытались рационализировать и объяснять, в ХХ веке представляется принципиально непознаваемым и неодолимым. Судьба полковника Куртца (чьи последние слова – «Ужас. Ужас») объявлена единственно возможной; зов Ктулху слышнее тихой проповеди отца Брауна.

И Боги Азбучных Истин, – как предупреждал Киплинг, – нагрянули, подъявши меч.

_________________________

…І пан над панами!

Тарас Шевченко

Меломаны, прочитав название статьи, сразу вспомнят первый альбом «Пинк Флойд» – «The Piper at the Gates of Dawn». А поклонники группы добавят, что Сид Барретт окрестил диск в честь одноименной главы из книги Кеннета Грэхема «Ветер в ивах». Водяная Крыса и Крот привлечены дивной музыкой к полянке посреди островка. «Вот где обитают мои певчие сны, вот где играла для меня та музыка. В этом святом месте и нигде более мы встретим Его!» И Он является – великий бог Пан, Друг и Помощник, душа самой Природы.

Не столь известно, что Барретт утверждал, будто и сам встречал Пана – причем неоднократно – и дух леса входил в него, даруя прозрение тех путей, которыми следует природа.

Конечно, под влиянием галлюциногенов и не такое увидишь, – однако же примечательно, что именно Пан был одним из немногих богов, являвшихся людям уже в исторические времена. Не он ли, как сообщает Геродот (VI, 105), встретил скорохода Фидиппида за несколько дней до битвы при Марафоне и укорил афинян за то, что они им пренебрегают, хотя Пан афинянам неизменно благоволит? Разве не козлоногий бог, согласно Павсанию (X, XXIII, 5), наслал панический ужас на варваров-галатов, которые в III веке до Р.Х. вторглись в Дельфы? И, наконец, уже в правление Тиберия, разве не услышал корабельщик Тамус, проплывая мимо острова Пакса, некий голос, объявивший, что великий бог Пан умер, и великий плач последовал за тем? Об этом сообщает Плутарх в диалоге «Об упадке оракулов» (XVII, 419a-e), и нет оснований ему не доверять. Тиберий велел провести расследование, но удалось установить лишь то, что Пан был сыном Гермеса и Пенелопы – той самой; или другой. Однако и век спустя, во времена Павсания, святилища Пана были еще живы в Греции.

Как случилось, что именно Пан стал символом античного язычества, нетрудно сказать. Каким бы ни было происхождение его имени («плодоносный» или «пастух»), слово πãν по-гречески означает «всё», и с течением времени младший из богов стал старейшим из них, богом всего. Снова и снова, особенно в эпоху эллинизма, мудрецы пытались соединить всех богов в одного, величайшего и единственного, – Пан пришелся ко двору: несомненное воплощение Природы, а значит и мира вообще.

Но была и еще одна причина, мистического толка.

Евсевий Кесарийский – «отец церковной истории», живший на рубеже III-IV веков – собрал в пятой книге «Евангельских приуготовлений» настоящее досье на Пана, и в семнадцатой главе, процитировав Плутарха, не преминул указать: «Важно отметить, когда именно, по его рассказу, умер сей демон. Ибо это было время Тиберия, когда наш Спаситель, пребывая среди людей, избавлял род человеческий от демонов всех родов, как о том повествуется». Так Пан становится «бесом полуденным», а там и самим дьяволом.

Смерть Пана неизбежно должна была совпасть с неким великим событием, знаменующим конец языческого мира, – и толкователи спорили, что именно происходило в Палестине, когда Тамус услышал бесплотный голос. Вышел ли Христос на проповедь? был распят? воскрес? Победило, утвердилось и стало общеизвестным мнение, прямо противоречащее Плутарху: Пан умер в день и час Рождества Христова. Спаситель пришел в мир во время правления кесаря Августа (Лук. 2:1), а не Тиберия, – но это не помешало возникнуть новому мифу, на пересечении двух прежних. Исследователи сходятся на том, что на острове Пакса оплакивали не Пана, а иного бога, Таммуза, умирающего и воскресающего каждую весну, – и это к нему, а не к безвестному кормчему взывали мистагоги. Но не важно и это.

Со- и противопоставление Пана и Христа укоренилось в европейской культуре. Рабле, опасно шутя – или не вполне шутя, – в четвертой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» даже назвал Христа Паном, «ибо он – наше Всё: всё, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся, – это он… Это добрый Пан, великий пастырь… и в час его смерти вздохи и пени, вопли ужаса и стенания огласили всю неизмеримость вселенной: небо, землю, море, преисподнюю. И по времени мое толкование подходит…» (пер. Н. Любимова).

А три века спустя в романе Дмитрия Мережковского «Смерть богов» (1895) герои, осознавшие, что «вся мудрость Эллады только путь к учению Христа», услышали «медленные звуки церковного пения: это старцы-отшельники, на передней части корабля, пели хором вечернюю молитву» – и, одновременно, совсем иную музыку: «мальчик-пастух играл на флейте вечерний гимн богу Пану». Люди уходящей эпохи плыли в неизвестное будущее, а в их сердцах «уже было великое веселие Возрождения».

В предисловии же к переводу классической пасторали второго века, Мережковский прямо говорил о том, что «люди девятнадцатого века, ожидающие в сумерках нового, еще неведомого солнца», предчувствуют: Великий Пан «скоро должен воскреснуть» («О символизме “Дафниса и Хлои”», 1904). Интересно, что в том же году по крайней мере четверо английских писателей и впрямь возродили Пана. Э. Ф. Бенсон, Эдгар Джепсон и Э. М. Форстер опубликовали посвященные ему рассказы, а в лондонском театре герцога Йоркского состоялась премьера пьесы Дж. М. Барри «Питер Пэн, или Мальчик, который не хотел вырастать».