Почему же в сумерках «прекрасной эпохи», рубежа XIX-XX веков вновь зазвучала свирель Пана, то неслышно, как ветер в ивах, а то и зловеще?
В поисках ответа нам придется вернуться на сто лет назад, в эпоху романтизма. Прежде сельские божества являлись в пасторалях – или даже в «пасторальных трагикомедиях», таких, как «Верная пастушка» Джона Флетчера (1608), в которой мирные обитатели полей поют, помимо прочего, и «Гимн Пану». Также и в живописи Пан и сатиры веками остаются обитателями пасторально-эротических полотен.
Теперь же то, что было лишь антуражем, становится самой сутью, – и вот, в «Богах Греции» Фридриха Шиллера (1788) возникает «обезбоженная земля» современности, которой правит не сродство всего сущего, а грубый закон всемирного тяготения. (В первой редакции стихотворения были более откровенные выпады против «варвара на кресте» – основателя новой религии, убившей прежнюю гармонию.) Пана Шиллер не упоминает, хотя в ряду «богов Греции» названы и (римский) Фавн, и Сиринга.
Из Германии внимание к одушевленной природе (которая, как правило, вызывает в памяти поэтов одушевленную же античность) переходит в Англию к поэтам «озерной школы», Сэмюэлю Кольриджу и Вильяму Вордсворту. Первый из них, кстати, переводил Шиллера, второй же…
Ничем нас не пронять. О Боже, мне –
Языческой религии забытой
С младенчества служить бы! По весне
Простор зеленый был бы мне защитой;
Мне б чудился Протей в морской волне –
И дул при мне Тритон в свой рог извитый.
(Пер. С. Сухарева)
В другом стихотворении Вордсворт рассуждает о том, что Божественное обитает в природе и в человеческой душе, подобно «вселенскому Пану», – и этот эпитет он заимствует из «Потерянного Рая» Джона Мильтона (1667). Мильтон, будучи правоверным христианином, в языческих богов не верил, но как изобразить райскую пастораль, не прибегнув к образам греческой мифологии? – вот в поэме и упомянуты Сильван и Пан, «измышленные божества»…
Пан не раз появляется в сонетах и поэмах Вордсворта, хотя, безусловно, не занимает центрального положения в поэтической мифологии. А там и Китс включает «Гимн Пану» в поэму «Эндимион», и Шелли вкладывает «Гимн Пана» (1820) в уста самому великому богу, и Байрон начинает незаконченного «Аристомена» (1823) с плача по умолкнувшим богам, которые сгинули в тот день, когда неведомый голос раздался близ острова Пакса. «Прекрасен был тот мир, неповторим…» (пер. М. Донского).
Кажется, не было одного, ключевого текста, после которого Пан сызнова вошел в моду, – скорее уж таким текстом можно счесть поэзию Вордсворта в целом. Две главные темы – конец старой эпохи и связь музыки/поэзии с природой – стали чрезвычайно популярны уже в первой трети XIX века. Пример первой мы находим у Байрона, вторую же с легкостью обнаруживаем в далекой России, у некоего молодого графомана, который обожал общие места и затертые сюжеты:
Но чаще бог овец ко мне в уединенье
Является, ведя святое вдохновенье: –
Главу рогатую ласкает легкий хмель,
В одной руке его стакан, в другой свирель! –
Он учит петь меня; и я в тиши дубравы
Играю и пою, не зная жажды славы.
Это пятнадцатилетний Лермонтов, отличный показатель литературных мод.
В Англии же образцовые стихотворения о великом боге создала Элизабет Баррет, в замужестве Браунинг. «Мертвый Пан» (1844) завораживает звуковой инструментовкой, а «Свирель» (1860) раскрывает тему по-новому: пробуждается нечто древнее и мифически-безжалостное.
Сладостно, сладостно, сладостно, Пан!
Стелется трель у реки!
Сладостно млеть нам, великий Пан!
И солнца лучи погаснуть забыли,
Лилии ожили, стрекозьи крылья
Снова трепещут у самой реки.
Но зверь по природе великий Пан,
Хохочущий у реки,
Хоть людям дар песен от Пана дан:
Истинный бог, он тем и велик,
Что жалеет сорванный этот тростник,
Которому век не шуршать у реки.
(Пер. А. Парина)
Для умирающей Элизабет Браунинг это стихотворение было – о цене, которую приходится платить поэту, «мыслящему тростнику»; отсюда и элегическая интонация. Много позже Роберт Браунинг пройдет по следу своей жены и напишет чрезвычайно жесткое стихотворение «Пан и Луна» (1880), в котором перескажет миф о соблазнении лунной девы козлоногим богом, – но отбросит всяческую романтику: не соблазнение – изнасилование. «Но зверь по природе великий Пан…»
В 1855 году выходит в свет «Эпоха Легенд, или Повести о богах и героях» Томаса Булфинча – книга, которая для английского читателя значит примерно то же, что «Легенды и мифы Древней Греции» Николая Куна – для читателя советского. В главе «Сельские божества» Булфинч не только пересказал древние мифы, но и собрал самые заметные поэтические сочинения, посвященные Пану: промежуточные итоги были подведены.
Тем временем европейская культура открывает для себя подлинную Грецию (1871 – Генрих Шлиман раскапывает Трою) и темную сторону античной культуры, о которой Шиллер и знать не хотел (1872 – «Рождение трагедии из духа музыки» Фридриха Ницше). И пока Оскар Уайльд в стихотворении «Пан» (1881, пер. В. Широкова) сокрушался о том, как «сер и стар наш новый мир», – свирель бога зазвучала совсем иначе.
«Слишком пристально рассматривать опасности, слишком внимательно прислушиваться к угрозам, неумолчным в победной музыке мира, отдергивать руку от розы из-за шипов, от жизни – из-за смерти: вот что значит страшиться Пана» (Р. Л. Стивенсон. «Флейта Пана», 1878).
На континенте к этому еще не пришли. Бодлер в «Цветах зла» (1857) заклинал «больную музу»,
Чтоб ритмы, где звучат стихийные начала,
В кровь христианскую Античность источала,
Чтобы в веках царил создатель песни Феб
И с ним великий Пан, дарующий нам хлеб.
(Пер. В. Левика)
Манерное тургеневское «стихотворении в прозе» «Нимфы» (1878, опубл. 1882) провозгласило воскресение Пана – однако один вид золотого креста на церкви прогнал явившихся духов. «Но как мне было жаль исчезнувших богинь!» В рассказе Анатоля Франса «Святой Сатир» (1895) старый бог становится свидетелем смены мировых эпох – Сатурна сменяет Юпитер, Юпитера Христос; сатир принимает крещение и умирает – чтобы остаться бессмертным и вечно пребывать в сердце неизменной природы. (Через двадцать лет, в «Восстании ангелов», Франс создаст новый вариант мифа о Пане, уже откровенно антихристианский.) Не так интересен рассказ Франса сам по себе – еще одна попытка примирения язычества и христианства (одновременно с Мережковским!), – сколь важно его влияние на живопись. Ведь прочитав «Святого Сатира», Михаил Врубель написал своего знаменитого «Пана» (1899); однако рассказ Франса стал лишь поводом, а происхождение врубелевского Пана (или «Сатира», как сам художник называл картину) – поэтическое, благо стихотворений о древнем боге в русской литературе было немало.
И всю природу, как туман,
Дремота сладкая объемлет;
И сам тогда великий Пан
В пещере нимф покойно дремлет.
Ф. Тютчев. Полдень
(1829 – одновременно с Лермонтовым)
За год до Франса и Мережковского некий малоизвестный (в то время) английский писатель выпустил в свет книгу, которая многих читателей попросту возмутила – а заодно и ознаменовала начало нового этапа «паномании», продлившегося добрых тридцать лет. Книга эта – повесть Артура Мейчена «Великий бог Пан», и даже «декадентская» обложка Обри Бердслея не могла подготовить читателей к ее мрачному содержанию.
В прошлой статье цикла говорилось о том, как страшило британских авторов вторжение чужого в обыденную жизнь. Мейчен под явным влиянием Стивенсона (прежде всего – «Джекила и Хайда») создал чрезвычайно запутанное повествование – переплетение нескольких историй, смысл и связь которых становятся очевидны лишь в финале. И главная тема повести… да, снова вторжение. – но такое, какого добрая старая Англия еще, кажется, не знала. «Кажется» – потому что на последних страницах чудовищное и отвратительное оказывается частью ритуала, который исполняется в Британии с незапамятных времен.
