Правитель Чужестрании оставил страну на своего брата, Вице-губернатора, и покинул дворец, чтобы стать королем Эльфландии. Брат под шумок провозгласил себя Императором, «полным повелителем с правом карать и миловать», а законным наследником вместо принца Бруно объявил своего отвратительного сынка Уггуга. Сильвия и Бруно ушли из дворца вслед за Нищим (нужно ли говорить, что это переодетый Правитель?) и попали в Эльфландию, где, само собой, стали эльфами.
Первые главы романа, возможно, и не принадлежат к числу вершинных созданий Кэрролла, но, тем не менее, хороши – и сами по себе, и на фоне викторианской детской литературы. Ближайший аналог – ироническая сказка Теккерея «Роза и кольцо», упомянутая в прошлой статье. Но Кэрролл куда живее, серьезнее и лучше умеет передавать «странное» состояние.
И всё же в главном Кэрролл ошибся.
Он привел своих героев – а следом за ними и читателей – не в подлинную Волшебную Страну, а в некий очищенный и облагороженный садик, так не похожий на безумный сад Червонной Королевы в Стране Чудес. Не случайно в предисловии к роману он рассказал о своем намерении подготовить к печати том сочинений Шекспира, сокращенных таким образом, чтобы их могла без стеснения читать юная леди. С Эльфландией Кэрролл проделал схожую процедуру.
Уже после смерти писателя вышел в свет его сборник «Три заката и другие стихи», иллюстрированный давним другом Кэрролла Гертрудой Томсон. История их знакомства поможет объяснить причину неудачи «Сильвии и Бруно». Кэрролл и Томсон договорились встретиться на вокзале, но забыли условиться об опознавательных знаках. Часы пробили двенадцать, и…
«В зал вошел высокий джентльмен, который вел за руки двух девочек. Увидев его стройную фигуру и чисто выбритое, тонкое и выразительное лицо, я про себя сказала: «Вот Льюис Кэрролл». С минуту он стоял с высоко поднятой головой, обводя быстрым взглядом зал, а затем нагнулся и что-то шепнул одной из девочек. Та на минуту задумалась и указала прямо на меня. Он отпустил их руки, подошел ко мне и со своей чудесной улыбкой… просто сказал:
– Я мистер Доджсон. Я должен был встретиться с вами, не так ли?
На что я улыбнулась так же открыто и ответила:
– Как вы догадались, что это я?
– Моя маленькая приятельница нашла вас. Я сказал ей, что должен встретиться с юной леди, которая знает фей, и она тут же указала на вас. Но я вас узнал еще раньше».
Гертруда Томсон «знала фей», поскольку изобразила их в цикле рисунков. А теперь посмотрите на ее иллюстрацию к последней книге Кэрролла: жеманный викторианский эротизм – и неизбежные крылышки за спиной эльфа-купидона.
И Льюис Кэрролл полагал, что она знакома с обитателями Волшебной Страны! Сам писатель видел своих героев не вполне такими (опять-таки см. его рисунок), но, во всяком случае, его эльфы крайне далеки и от шекспировских, и от толкиновских, хотя и несколько ближе к первым (в немыслимой классификации фейри, которая никогда не будет составлена).
Сказки об Алисе были совершенно убедительны, потому что даже среди самых странных и нелепых существ героиня оставалась собой: благовоспитанной английской девочкой, чуждой царящему вокруг хаосу. На этом контрасте и строилось повествование. В «Сильвии и Бруно» Кэрролл сначала противопоставляет «хороших» и «плохих» – что, нельзя не признать, получается довольно забавно, – а потом о «плохих» попросту забывает. Остаются образцовая Сильвия и ее добросердечный, хотя и безалаберный брат Бруно, которые существуют только ради того, чтобы вести поучительные разговоры и петь песенки. Бруно к тому же призван развлекать читателей милой неправильностью детской речи, которая передается с ужасающей фонетической точностью – чем английская литература XIX века, увы, страдала: «Фланцузы никогда не можут говолить так чем нас!»[44]
Алиса пыталась сохранить свое «я» (ни в коем случае не спутать себя с Мэри-Энн!) – и постоянно меняясь в росте, и заблудившись в лесу, где нет имен и названий. Булочник, страшась Буджума, всё же плыл на охоту за Снарком. Какие экзистенциальные проблемы мучают детей-эльфов?
Бруно хочет отомстить Сильвии за то, что она не давала ему играть и заставляла учиться, – и принимается разорять ее садик; но рассказчик советует сделать то, что наверняка поразит девочку до глубины души, – например, выдернуть сорняки и полить клумбы. Бруно так и делает, а потом рыдает на груди сестры: «Я хххоттел… повыдергать… все твои цветы… но я бббольше… никогда не бббуду… Мне… ужасно… понравилось… сажать цветы для тебя, Сильвия; никогда я еще не чувствовал себя таким счастливым». – Вот зерно романа, сказка «Месть Бруно». Словно не Кэрролл, а Мальвина сочиняет прописи для Буратино (эта параллель невольно возникает у многих читателей). Удивительно ли, что такое зерно дало такие всходы?
Цель путешествий Алисы – найти чудесный сад и восьмую горизонталь шахматной доски. Целью команды Благозвона был Снарк. И каждый зигзаг хоть немного, но приближал к финалу. Но роман «Сильвия и Бруно», как признается сам Кэрролл в предисловии, составлен из множества фрагментов, написанных в разное время и по разным поводам. Движения в «эльфийской» части книги нет вовсе; зато оно есть в «английских» главах.
Простая история любви доктора Артура Форестера, друга рассказчика, к леди Мюриэль. Ревность (потому что рядом с Мюриэль постоянно находится ее кузен Эрик – аналог Бруно в нашем мире), взаимность, разговоры о религии и политике. Поспешная свадьба, потому что Артур отправляется на эпидемию, зная, что не вернется живым. Совсем короткая глава – газетная заметка о его героической смерти. И самое настоящее чудо на последних страницах: Эрик нашел умирающего Артура и выходил его. В какой-то момент ловишь себя на том, что эти люди и их беседы куда интереснее эльфов и волшебных лугов, по которым время от времени бродит рассказчик. Но связь между двумя планами романа отнюдь не произвольна. Сильви поет песенку об утке – одновременно и на том же месте Мюриэль поет «Жаворонка» Шелли. Правитель возвращается домой – к любимой возвращается Артур.
Авторы позднейших времен наверняка сделали бы спасение Артура делом рук эльфов – достаточно вспомнить недавний фильм «Волшебная история» (о девочках, фотографировавших фей), финал которого кажется прямой цитатой из «Сильвии и Бруно». Но у Кэрролла всё иначе. Он не описывал мир, в котором эльфы оказывают людям благодеяния или строят козни. Его мир – прежде всего христианский. Мир, в котором «Бог слышит всякую молитву». Толкин как-то сказал: «Господь – отец людей, ангелов и эльфов»; Кэрролл бы с ним согласился. Любовь здесь воистину движет светила, и следом за ложным известием о смерти Артура идет глава, в которой Кэрролл попытался (безуспешно) передать почти религиозный трепет перед детской красотой и невинностью. Песня, которую поет «волшебный дуэт», так проста и наивна, что ее мог бы написать Джон Леннон периода «All You Need is Love»:
And the name of the secret is Love!
For I think it is Love,
For I feel it is Love,
For I’m sure it is nothing but Love!
«Сильвия и Бруно» – величественное и ужасное поражение. Оглядываясь на пройденный путь – шестьсот страниц малого формата, – понимаешь, что именно хотел сказать Кэрролл, какая грандиозная картина открывалась перед ним: мир, единый во всех своих проявлениях, где зло – смешно и убого (так что о нем даже и говорить не стоит), а добро прекрасно и очаровательно; мир, где возможны чудеса – от созерцания эльфов до обычного восхода.
Но при этом роман не перестает быть записной книжкой, коллекцией скучных стихов и неоконченных сказок («Однажды Совпадение гуляло вместе со Случаем, и им повстречалось Объяснение… – Тут Профессор умолк на полуслове»). В лучшем случае – собрание новых на то время научных идей. Идеи и в самом деле блестящие: поезд, движимый силой гравитации (постоянно под уклон); антигравитационная вата; поведение людей и предметов в свободно падающем доме; односторонний кошелек Фортуната (проективная плоскость), который вмещает в себя весь мир; планета столь маленькая, что отступающая армия оказывается в тылу врага; часы, движение стрелок которых запускает время назад или вперед. Тут Кэрролл был первым или одним из первых, но для нас-то всё это не ново. Писатель перенес акценты с логики и лингвистики на физику и метафизику – и его мир лишился фундамента. Сами по себе рассуждения о свободе воли или о смысле существования человечества через миллион лет – не то чтобы оригинальны, но интересны; беда в том. что они существуют сами по себе, равно как и все прочие рассуждения: никуда не ведут, ничего не характеризуют.
