Прежние книги Кэрролла были яркими видениями, каждая деталь которых была подчинена единому Целому, возникавшему вопреки хаосу. «Сильвия и Бруно» – попытка целостного описания мира (вполне фэнтезийная задача, кстати), но в результате целостность текста исчезает.
Важно понять, что неудача Кэрролла – результат закономерного развития целого направления детской литературы, а именно – литературы дидактической. Сказочники уже научились не только поучать, но и развлекать. Эдвард Лир и Льюис Кэрролл доказали, что без поучений можно вообще обойтись; но инерция была слишком сильна.
И, тем не менее, этот опыт оказался очень важен. «Сильвия и Бруно» даже в большей мере, чем «Алиса» и «Снарк», доказали, что в «волшебной повести» возможно чисто интеллектуальное содержание, что история об эльфах не сводится к «очарованию» героев и читателя.
Но в этом Кэрролл первопроходцем не был.
Через год после памятной лодочной прогулки, когда мистер Доджсон импровизировал сказку о приключениях Алисы под землей; за два года до выхода «Страны Чудес» – другими словами, в 1863 году, – был опубликован роман Чарльза Кингсли «Водяные дети (Волшебная сказка для земных детей)». На русский язык он был переведен еще в XIX веке и переиздан в конце ХХ-го – но известен у нас еще хуже, чем «Сильвия и Бруно».[46] А между тем, именно книга Кингсли послужила в то время таким же «тараном» для детской литературы, как сто лет спустя «Властелин Колец» – для литературы фэнтези. Только на волне успеха «Водяных детей» (и под давлением Джорджа Макдональда) издательство «Макмиллан» решилось напечатать «Алису». И, что не менее важно, современные исследователи называют именно роман Кингсли первой английской «волшебной повестью», в которой мораль подчинена развлечению.
Чарльз Кингсли был чрезвычайно интересной фигурой в английской жизни позапрошлого века. Священник и проповедник (капеллан королевы Виктории!), историк и писатель, чартист (борец за права рабочих) и дарвинист. Непоколебимый христианский моралист, убежденный в том, что африканские и австралийские туземцы находятся на более низкой эволюционной ступени, чем белые люди, а значит, физически неспособны понять Евангелие…
«Отыщи всему начало, и ты многое поймешь», – говорил Козьма Прутков. Книга Кингсли – это если и не самое начало национальной сказочной традиции, то, во всяком случае, один из основополагающих текстов. В ней еще нет той уютной атмосферы, которая кажется неотъемлемой частью «английскости» (и которую в сказки привнесет Диккенс). Но даже поучения и лекции пронизывает игровой дух, без которого нет правильной английской сказки. А вот когда разберешься, что именно проповедует Кингсли… Но по порядку.
Главный герой, мальчик-трубочист Том, – типичный «маленький оборвыш», страдающий под игом злого хозяина (только не сохранивший невинность Оливера Твиста). «Он не умел ни читать, ни писать и нисколько об этом не тужил. Он никогда не умывался, потому что у них в квартире не было воды. Никто не учил его молиться. Никогда не слыхал он ничего ни о Боге, ни о Христе…» – так что, увидев в комнате доброй девочки Элли картину, изображающую распятие Христа, Том подумал: «Бедолага. А такой на вид добрый и мирный. Наверное, это какой-нибудь ее родич. Дикари убили его где-нибудь в заграницах, а она картинку повесила на память».
После ряда злоключений, осознав, какой он грязный – в физическом и моральном смысле («грязь», «dirt» – одно из ключевых понятий книги), – Том исчезает. Тонет, как думают все. Он и впрямь чуть было не утопился, пытаясь очиститься; но на самом деле – он превращен феями в трехдюймовое «водяное дитя». Аллюзия на обряд крещения очевидна.
Под водой Том обретает всё, чего был лишен в прежней жизни, – заботу, учение и чистоту. Окончательную «отделку» он получает – где же еще! – на сказочном западном острове, острове святого Брендана, «старый Платон называл его Атлантидой». Но никогда кельтские сказания не знали таких фей (каких именно, скажу чуть ниже). В Атлантиде Том встречает девочку Элли (утонувшую по небрежности учителя) и проходит последнее испытание – разыскивает своего бывшего хозяина «на том краю Нигде» и обращает его к добродетели.
Всё это было бы довольно скучно, если бы не замечательный повествовательный талант Кингсли и, как я уже говорил, ирония. «Что ж, мой маленький друг, чему нас учит эта притча? Примерно тридцати семи – тридцати девяти вещам, точно не скажу…» – так начинается послесловие к сказке.
То, что в «Сильвии и Бруно» выглядело несочетаемым, в «Водяных детях» совершенно естественно дополняет друг друга: волшебство и научное знание. Кингсли был заядлым натуралистом и изобразил подводных обитателей не условными «зверюшками», а самыми настоящими представителями своего вида.
«…И старый кит зевнул так широко (а был он очень велик), что в его пасть заплыли 943 морские моли, 13846 медуз размером не больше булавочной головки, сальпа длиной в девять ярдов и сорок три маленьких краба, которые ущипнули друг друга на прощание, поджали ножки и приготовились умереть достойно, как Юлий Цезарь».
Похоже на Киплинга, не так ли? А сходство глубже, чем может показаться: Кингсли жонглирует словами, вставляет латинские фразы, звучные имена, ничего не говорящие детям («Профессор Гексли… Профессор Фарадей»), и рассуждения, которые не могут и не должны быть понятны маленьким читателям. Это книга «на вырост» – не «для всех возрастов», как «Алиса», но именно «на вырост». Звучание и ритм иногда важнее смысла – а там и смысл понемногу станет яснее.
Не моргнув глазом, Кингсли доказывает возможность существования фей: разве не говорили ученые, что драконов не бывает? а недавно сами их открыли, только со стыда называют Птеродактилями… (Читатель заодно узнаёт слово «окаменелости».) А ведь можно «доказать» и то, что слоны – совершенно невозможные животные (доказательство прилагается)!
Нет, Кингсли не верит в фей, но свято исповедует веру в неисчерпаемость природы. Для читателя наука оказывается другой стороной волшебства, для автора волшебство – оборотная сторона науки.
На фоне этого интеллектуального и словесного фейерверка анахронизмом кажутся две феи, надзирающие за Томом. А зовут их – Дапоступятстобойкактысдругими и Поступайтаккактыхочешьчтобыстобойпоступали (в оригинале, конечно, не столь тяжеловесно: Bedonebyasyoudid & Doasyouwouldbedoneby). Вторая – добра и ласкова, первая – строга и ходит с розгой под мышкой, а в финале обе, конечно же, оказываются ипостасями Матушки Заботы. Любопытно, что Матушка, помимо прочего, еще и воплощение Эволюции, которая «круглый год превращает одних живых тварей в другие», и люди тут не исключение.
Нравоучительные феи – даже для тех времен не новый образ, а нынешнего читателя и раздражающий. Но дело в том, что за буйной игрой в «водяных детей» стоит продуманная и сложная система, которая должна быть внушена читателю – и более того: которая должна изменить читателя, сделать из него, как из Тома, «нового человека». Вот почему нужна мисс Дапоступят […], которая раз в неделю наказывает нехороших детей (нестрого) и очень дурных взрослых (куда как строже). А в числе наказуемых взрослых неожиданно оказываются… врачи! К чему пичкать детей лекарствами? И так выздоровеют!
Так и обнаруживается, что прогрессивный человек Чарльз Кингсли испытывал к науке как таковой не меньшее недоверие, чем тургеневский Базаров. Идеи «мускулистого христианства» (добро должно быть с кулаками?) предполагали, что человек должен полагаться на собственные силы и не верить абстракциям. Остров, на котором поклоняются идолу Экзамену и вечно повторяют: «Уже идет экзаменатор, а я не готов!»; где целыми днями заучивают ответы на вопросы «Каково расстояние между альфой Лиры и бетой Жирафа?» и «Каковы точные координаты города Обьегорьевска, округ Ничейноу, штат Орегон, США?», – такой остров, несомненно, является карикатурой на формальную систему обучения. (По университетским нравам не преминул пройтись и Кэрролл в «Сильвии и Бруно».) Но Кингсли этим не ограничивается: ему враждебно любое абстрактное знание, не имеющее практического применения. Недаром учитель Элли стал причиной ее гибели и отказался признавать реальность водяных детей, даже поймав Тома. Недаром, пересказывая миф о двух братьях, стороннике прогресса Прометее и осмотрительном Эпиметее, – автор решительно отдает предпочтение второму. Но еще хуже ученых проклятые паписты: Кингсли, разумеется, презирал католиков. Монахи и папы римские включены в перечень напастей, вылетевших из ящика Пандоры, в одном ряду с войнами и пораженцами, идолами и корью, демагогами и шарлатанами, «и хуже всего – Плохими Мальчиками и Девочками».
