Не мог бы Кэрролл, с его-то почти болезненной гордостью, писать «чепушинки» по настойчивому требованию аристократов; но Лир, в отличие от неуживчивого Кэрролла, сумел поставить себя так, что его принимали не как слугу или шута, но как почетного гостя (хотя сам утверждал, что с гордостью носил бы шутовской колпак-митру).

Лир и Кэрролл не могли не читать друг друга – но, сколько известно, ни один из них и словом не обмолвился о коллеге.

Четверть века разделяет первую и три последние книги Лира – а ведь в этом промежутке была напечатана «Страна Чудес». Предполагают, что именно благодаря «Алисе» Лир понял, насколько широко поле нонсенса, – и что оно не исчерпывается строгой структурой лимериков. «Чепуховые песни» и «Зазеркалье» были напечатаны почти одновременно, и при всем их несходстве чувствуется, что Бармаглот и Джамбли обитают не так уж далеко друг от друга.

Поздний Лир известен у нас не так хорошо, как ранний; причин тому две. Во-первых, каждый, кто сочиняет лимерики (а сочиняют их все), помнит, кому обязан. Во-вторых, и это серьезнее, адекватных переводов Лира не так уж много, хотя брались за него такие мастера, как С. Маршак, Г. Кружков (в русской поэзии) и А. Мокровольский (в украинской). Слишком уж весомой оказалась репутация Лира как детского поэта – а в украинской версии к этому прибавилось национальное пристрастие к уменьшительным суффиксам.[32]  Между тем, Лир столь же обязан романтикам начала века, сколь и «Песням матушки Гусыни» – классическому сборнику «детской поэзии» (nursery rhymes).

«Матушка Гусыня» давно привлекала внимание фольклористов: бессмысленные, казалось бы, стишки и песенки – свидетельства древних времен, только нужно их правильно прочитать. Два хрестоматийных примера: «Старый дедушка Коль» – не кто иной, как король Коэль, старший современник короля Артура (вторая половина V века); Лев и Единорог, ведущие смертный бой за корону, – эмблемы Англии и Шотландии, геральдические звери британского герба, а значит, стишок сложен не позднее XVII века. Наконец, часть «Песен» – например, «Шалтай-Болтай» – представляет собой загадки, столь же древние, как и те, которыми обменивались Бильбо и Голлум.[33] 

Неудивительно, что «Песни Матушки Гусыни» использовали в качестве источника образов и сюжетов десятки авторов – от Кэрролла до Толкина и от Краули до создателей «Десятого королевства» (не говоря об О.Генри и Агате Кристи). В этом смысле книга детских стихов оказалась одним из мифов, на которых основана современная фэнтези. Действительно: Матушка Гусыня рассказывает о том, что всем отродясь известно, что безусловно истинно и что повторяется снова и снова – как чтение книги ребенку; как попытки собрать Шалтая-Болтая, который выступает своего рода аналогом умирающего и воскресающего бога. Если мы и преувеличиваем, то ненамного.

Что же делает Лир?

Он берет знакомые детям образы – или создает новые, похожие – и переносит их в жанр романтической баллады. Знаменитых «Джамблей» по мастерству исполнения и богатству колористики сравнивают с произведениями Кольриджа – а ведь в основе-то вполне узнаваемый стих о трех мудрецах в одном тазу!

В решете они в море ушли, в решете,

В решете по седым волнам.

С берегов им кричали: – Вернитесь, друзья! –

Но вперёд они мчались – в чужие края –

В решете по крутым волнам.

Обычный для литературы того времени мотив стремления в синюю даль («Туда! Туда!» – через весь XIX век проносятся отзвуки лирического возгласа героини Гёте). Вот только плывут в эту даль синерукие и зеленоголовые Джамбли. В решете, как сказано выше, с мачтой из курительной трубки и носовым платком вместо паруса. Лир не обливает романтическим презрением обывателей, которые не понимают высоких джамблевских стремлений: когда странники благополучно вернулись домой с чужеземными товарами, все (every one – те самые «все», «они», которые окружают и персонажей лимериков) поклялись повторить их подвиг. Где заканчивается романтическая баллада, чей склад и лад так трудно дается переводчикам, – и начинается детская сказка?.. А сказка, в свою очередь становится самой что ни на есть высокой фэнтези – о Походе (Quest), участие в котором есть «обряд перехода», посвящение во взрослую жизнь.

И сказали друзья: «Как они подросли,

Побывав на краю отдаленной земли…»

«– Ты вырос, полурослик, — сказал Саруман…»

Конечно, Толкин не подражал Лиру – оба воспроизводили одну и ту же, весьма древнюю сюжетную модель.

Подобные игры с романтическими темами встречаются у Лира на каждом шагу. Не только Джамбли отправляются в дальний путь – их примеру следуют Стол и Стул, Утка и Кенгуру, Комар и Муха. Кто доходит до ближайшей долинки, кто – до самой Громбулийской земли; кто возвращается, кто нет. Случается, герои Лира страдают от неразделенной любви. Терзаются, впрочем, не рыцарь Тогенбург (из баллады Шиллера) и даже не барон фон Гринвальдус (из баллады Козьмы Пруткова), а Донг со Светящимся Носом и Йонги-Бонги-Бо, «чья голова куда больше тела, а шляпа слишком мала». Страсти, впрочем, нешуточные: ведь Донг, влюбленный в молодую Джамблю и бродящий в поисках ее решета, – чуть искаженный автопортрет самого Лира, чей любовный опыт был крайне неудачным.

С романтической традицией Лир вступает в диалог, а вот нравоучительный пафос детской литературы того времени высмеивает безжалостно. Кэрролл иронизировал над нравственными прописями, сталкивая их с сумасшедшей логикой Страны Чудес, – Лир доводит их до абсурда, близкого подчас к современным «садистским стишкам». Особенно показательна «История семи семейств», в которой гибнут все главные герои (общим числом 63). Баллада о «Поббле без пальцев на ногах» не столь ужасна; смысл «Поббла» в переводе Маршака серьезно искажен, поэтому придется его вкратце пересказать. Тетка всегда говорила Побблу, что с его пальцами ничего не случится, если держать нос в тепле – но когда племянник переплывал Бристольский пролив, повязка слетела с носа, и в тот же миг пальцы на ногах Поббла исчезли, как не бывало. Нравоучительный вывод? Ничуть не бывало! Тетка устраивает для Поббла пир и объясняет: «Всему миру известно, что Побблы без пальцев еще счастливее». На поверхности – вывернутое наизнанку поучение (рекомендуется утеплять не ноги, а нос), на уровне эмоций – чистая радость, заложенная в самом ритме стиха. А если прочитать все поздние произведения Лира как одну книгу…

…то окажется, что Лир – ближайший родственник Туве Янссон. Он создал мир, связанный с нашим лишь косвенно; мир, населенный забавными существами, которые были бы совершенно непредставимы, если бы не авторские иллюстрации; мир, состоящий из разных историй, объединенных общими героями – то выходящими на первый план, то упоминаемыми вскользь (Джамбли, Поббл, Йонги-Бонги-Бо).

Янссон начинала как автор очень детской сказочки «Маленькие тролли и большое наводнение», а последняя книга о Муми-доле, «В конце ноября», – это зрелая и сильная психологическая проза. Лир не ставил перед собой подобных задач: его герои, как и Муми-тролли в первых книгах, балансируют на грани «игрушечного» и «живого»; мир его остался игровой площадкой – но с морями, горами и дорогами.

Льюис Кэрролл шел параллельным курсом. Его мир строг и замкнут. Играть в него нельзя – здесь играют с тобой, читатель. Вселенной Лира законы не писаны; мир Кэрролла – а вернее, Алиса, – мечется между хорошо организованным хаосом и бессмысленными закономерностями. Лучше всего об этом написал великий англо-американский поэт Уинстон Хью Оден в статье, посвященной столетию «Алисы».

«В Стране чудес Алисе приходится приноравливаться к жизни, лишенной всяких законов, в Зазеркалье – к жизни, подчиняющейся законам, для нее непривычным… В Стране чудес она одна владеет собой, в Зазеркалье – одна в чем-то разбирается. Чувствуется, что если б не ее пешка, эта шахматная партия так и осталась бы незаконченной».