— Ох, — прижала пальцы к губам Марфа, — батогами?

— Сударыня, — начал раздражаться Темников, — в Петропавловке хорошие дознаватели, работу свою они знают. Тем паче по таким ябедам. Ужели вы думали что мужа вашего токмо пожурят да отпустят? Вестимо батогами, и благодарите бога, и её императорское величество, что до дыбы дело не дошло. Так вот, — продолжил он, выговорившись, — что же в тех листах допросных писано. Так ну про первую вашу ночь мы, пожалуй, опустим, — хмыкнул Темников искоса взглянув на Марфу, отчего та покраснела, — ага вот — " в вечеру стал он Софонов ту свою жену с ласкою спрашивать, что до свадьбы... не имела ль она у себя любителей. И оная ево жена без всякого от него Софонова принуждения объявила, что у ней были любители. А именно Штроус, которой, будучи на Васильевском острову, в Новгородском архиерейском доме в темных сенях, положа на стол, изнасилничал.

Да в собственном Ея Императорского Величества каменном дворце с камер-юнкером Сиверсом в саду, а потом неоднократно в разных дворцовых садах, з бандуристом Григорьем Михаиловичем на Смольном дворе в ее комнате, с певчими Калинником и с Матюшею. А с Сиверсом де перестала она любитца тому года з два, как определена мадам Шмитша«.[1]

— Боже! — вскинулась Марфа Симонова, суетливо заоглядывавшись, — зачем же он эдакое рассказывал!?

— Сударыня, — удивленно, вскинул бровь Темников, — в Петропавловке спрашивать умеют. Там припомнишь, да расскажешь то чего и вовек не знал. Другой вопрос для чего вы это супругу своему доложили.

— Просто честною перед ним быть хотела, — пояснила та, — и потом о вас ведь я не говорила.

— Ладно, — чуть улыбнулся княжич, — поглядим к чему честность сия привела, — «... и сказал только, что ежели она впредь с вышеобъявленными любители будет любитца, то он, Софонов, как ее, так и себя заколет шпагою».

— Ну, понимаете теперь? — Александр Игоревич вопросительно взглянул на Сафонову.

— Что?

— Пресвятые угодники, — вздохнул Темников, — вот оно, то самое злоумышление противу царской фамилии. Вы Марфа Симоновна, как не крути, а двоюродная сестра Елизаветы Петровны, и, стало быть, такоже к императорской семье относитесь. А тут вас шпагою зарезать грозятся, — княжич коротко хохотнул, выказав тем самым свое отношение, к умению камер-юнкера тою шпагою орудовать. Ну, а далее всё просто: вы рассказали сестре о сей неурядице, зачем кстати? А она ужо донесла эту весть до ушей её императорского величества. Вот и результат: — Сафонов в крепости, императрица во гневе, а вы сидите у меня с глазами на мокром месте.

— Так что же делать? — всхлипнула Марфа.

— А ничего не надо, — устало вздохнул Темников, — подержат вашего благоверного в заключении немного, за жестокое обращение с женой, да и отпустят с богом. Сами понимаете, истинную причину ареста обнародовать никто не станет. Очень уж ваши шалости с «Бандуристами» — Темников хмыкнул, — на репутации двора плохо сказываются. Ну, а вы, коли хотите, бросьтесь в ноги её величества и в грехах покайтесь. Глядишь поможет.

— Спасибо Саша, — поднялась с кресла Марфа Симонова, — спасибо — я знала что вы меня не оставите.

— Угу, буркнул княжич, — ступайте уж. И это, сударыня, дело конечно не моё, но попробуйте задуматься о смысле слова — «верность».

Август 1747

Веселый дом мадам Жози, как и все заведения, подобного рода, располагался за городом. И хотя от француженки у дородной хозяйки борделя был лишь гнусавый голос и уродливая мушка над верхней губой, это ни сколько не умаляло её природного шарма. Тёткою, мадам Жози, была незлобивою, весёлою, до легкомысленности, и не болтливою при том. И в заведении завсегда порядку придерживалась — в залах да комнатках чистота царствовала, а барышни были бодры и ухожены.

Кто знает, из этих ли резонов, аль ещё по какой причине, только Темников исключительно в этот дом захаживал, иными пренебрегая. Так мало того, из всех девиц, на мадам работающих, он лишь с одной уединялся. С белобрысою чухонкой, что на имя Катька отзывалась. А коли та занята была с другими гостями, так просто за столом сидел, пил, да музык слушал.

Павел Ильич подтрунивал над другом за эдакое постоянство. Но Темникову всё — «как с гуся вода»: отшучивался в ответ, и опять Пашку к мадам Жози тянул. Вот и ныне, сговорились они в сём дому свидеться.

Востряков явился с некоторым опозданием и княжича ужо не застал, тот наверху со своей чухонкой уединился. Но заказ оставил, и едва Павел Ильич за стол уселся, половой его поприветствовал, и закуски выставил. Ну и вина подал, само-собой. Тут вкусы Темникова уж изучили, подавали не спрашивая. Только Востряков кубок опрокинул, глядь, княжич сверху спускается. Рожа довольная как у кота, а следом Катька — чухонка его семенит. За стол уселись, поздоровались, и Сашка на еду набросился. Будто месяц голодал то этого. Вообще Павел всегда удивлялся куда в княжича всё это влазит, при его-то субтильном телосложении. Словом Темников лопает, а девка в рот ему заглядывает, и ласковые скабрёзности на ушко шепчет. Вот прям идиллия умилительная.

Отчего-то в этот раз картина сия раздражала Вострякова своей неуместностью. Вот так подумать, сидят за столом наследный княжич и девка непотребная, а со стороны глянуть — прям пара семейная ужинает. И благо, девка бы была путящая, так нет, моль бледная, у коей ни ресниц, ни бровей не разглядишь. Востряков даже краем уха слышал, когда мадам чухонку за какую-то провинность отчитывала, что держат ту исключительно удовольствия Темникова для. Мол, кроме княжича любителей на её прелести не сыскать. Оттого и кривился Павел Ильич, недоумевая, откуда такая привязанность.

Впрочем, Александр, быстро углядел его состояние, и Катьку отослал, он всегда такие вещи загодя чувствовал.

— Случилось, что? — поинтересовался Темников, себе и приятелю кубки наполняя.

— Ерунда, — отозвался Павел, — пустое. Просто никак в толк не возьму, оттого мы с тобой по девкам лишь в это заведение ходим.

— Ходи в иное, — пожал плечами княжич, — разве ж я запрещаю.

— Да я и хожу, — озлился Пашка, — а вот ты прям «верность» чухонке своей хранишь!

— Да хоть бы и так, — улыбнулся Александр Игоревич, — верность хорошее слово — мне нравится.

— Не понимаю! — воздел руки Павел Ильич, — Вот, хоть убей не понимаю! Мы молоды, здоровы, состоятельны. Не сильно обременены службой государевой, самое время жить, что-то новое каждый день узнавать, искать и находить.

Темников выслушал этот спич с улыбкою, и кубок в руки разгорячившемуся Преображенцу сунул. Дождался покуда тот выпьет и пояснил, — Вот верно ты сказал: искать. А к чему искать, коли всё уж найдено? Меня здесь хорошо принимают, кухня выше всяческих похвал, да баба удобная — что ещё надобно?

— Тьфу-ты, — в сердцах сплюнул Востряков, — рассуждаешь как старец древний. И позволь поинтересоваться, что же ты искал в домах веселых?

— Да, всё то же, — хмыкнул княжич, — верность.

— А!? — Пашке показалось что он ослышался, — Верность!? У блядей!?

— Да хоть бы и у блядей. Верность, она, знаешь ли, дружище, от ремесла не зависит. Это несколько иная категория.

— Чудны дела твои господи, — восхитился Павел Ильич, — у всех гвардейцев друзья — люди как люди. Бабники да выпивохи, лишь у меня не от мира сего. Странный ты человек, твоё сиятельство. Верность у непотребных девок ищешь, иным забавам упражнения со шпагою предпочитаешь. Хорошо хоть от вина нос не воротишь, а то я бы и не знал что думать.

— На том стоим, твоё благородие, — отсалютовал ему кубком Темников. На том и стоим.

— Всё одно понять не могу, — не унимался Востряков, — для чего верность искать коли у тебя Лизка есть? Вот уж вернее девки не сыщешь! Только позавидовать можно.

— Лизка! — как-то разом помрачнел его сиятельство, а после вина выпил, товарища не дожидаясь, и принялся трубку набивать, в пространство глядючи. Пашка, уж решил, было, что ответа не дождется, но княжич, закурив, и дым к потолку выпустив, прочистил горло и заговорил.