А теперь вот всё сызнова вернулось. Как круг в семь лет закончился. Снова карета эта проклятая. Посыльный, задыхаясь, протарахтел, что побили семью князя до смерти. И жену его и детишек, в карете побили. А теперь его сиятельство Луку к себе требует.

Темников ждал в опочивальне, косо привалясь к подушкам. Сквозь тонкую ткань сорочки бинты с кровавыми пятнами проглядывали. А на столике у кровати пистоль лежал заряженный и ещё один на комоде.

— Звал, княже? — склонил голову Варнак.

— Звал, Лука, звал. Слыхал, что за беда у нас приключилась.

— Кто? — глухо рыкнул бывший разбойник, а ныне доверенное лицо князя Темникова.

— То сейчас не важно. Опосля разберёмся. В другом дело. Сын мой выжил, и даже двух татей прибить сумел.

— Сашка! — с некоторым облегчением выдохнул Лука. — То есть простите. Александр Игоревич.

— Он самый, — грустно улыбнулся князь. — Зайди, Саша, — чуть повысил он голос.

Неприметная дверь слева от Луки распахнулась, и в комнату вошёл подросток. Сразу как-то на пару лет повзрослевший и посуровевший. Он твёрдой поступью подошёл к комоду и, положив руку рядом с пистолетом, посмотрел на Луку. Посмотрел твёрдо, жёстко, по Темниковски.

«Выстрелит, — понял Варнак, чувствуя, как у него слабеют ноги, — вот одно слово не так и выстрелит, даже не задумается. У князя-то пистоль так, для надёжности. А стрелять будет младший».

— Хочу я, — сказал Игорь Алексеевич, — дабы ты, Лука, дядькой стал при сём недоросле. Ну и охраной его озаботился. Что скажешь? Аль спросить чего желаешь.

Лука судорожно сглотнул, находясь под прицелом двух пар удивительно похожих чёрных глаз.

— Кхм, — справился он с собой, прочистив горло, — что ж тут спрашивать, и так всё ясно. А сказать хочу, да. Парню голову зашить надобно, — он указал на бинты, намотанные на лоб Александра. — А то шрам заметный останется — красоту попортит.

— Пустое, дядька Лука, — отмахнулся княжич, — шрамом княжеского достоинства не умалить. И улыбнулся.

Примечания:

[1] — Здесь воины личной охраны местных правителей, аристократов; «придворные гайдуки» — охрана русских царей.

[2] — В значении недовольства властями, которое выражается лишь на словах, не сопровождаясь действиями.

[3] — Ведро мера 12,3 л.

[4] — Второй Азовский поход 1696 года.

Был издан высочайший указ, по которому холопы, вступавшие в войско, получали свободу.

Июль 1748

Ерема гостям был не рад. Вот вообще никаким, разве что купцам, Нифонтову да Лаврентьеву. Но то по делу, то и не гости почитай. Странная черта для трактирщика, но что есть, то есть. Не по характеру Ереме прислуживать было, и шапку ломать он ни перед кем не привык. И ладно бы сельчане окрестные, они, зная паскудный норов хозяина, давно уж без особой надобности захаживать перестали. А вот от гостей случайных, нежданных уберечься не получалось. Хучь дорога эта и нелюдная — овраги да болотины, а нет-нет, да и заносила нелегкая какого-то путника.

Особенно не любил Ерема благородных, таких как вот эти, были у него на то свои причины.

Гости приехали на закате. Лошадей распрягать не стали — знать ненадолго, хвала господу. И один лишь их вид вызывал у Еремы досаду. Молодой дворянчик с брезгливо-надменным видом сразу за стол уселся и небрежно, с эдакой ленцой, по сторонам просматривал. Да девица с ним, невесть какого сословия — одета срамотно, в мужское платье. Да ежели б его Праська такое учудила, то быть ей битою так, что неделю присесть бы не могла. Слуга ещё с ними был. Для пригляду за детишками приставлен, не иначе. Старый какой-то, не расторопный — вон досе с лошадьми копается.

— Чего изволите, барин? — наконец-то разлепил губы Ерема, не скрывая раздражения. Дворянчик продолжал молча таращиться по сторонам, но оживилась непотребная девка, что по зале прохаживалась.

— Мне бы сбитня холодного, — мечтательно причмокнула она, — такого чтоб, знаешь, прям с ледника.

— Сейчас жёнку кликну — она принесёт, — пообещал Ерема, но с места не двинулся.

— Жадность, Лизка, — наконец-то заговорил дворянчик, — жадность и тщеславие — это то, что губит людей, вернее всего.

— А как же зависть? — вроде как возразила рыжая.

— Зависть, иной раз, полезной бывает. А тщеславие — никогда. Вот зачем он фамильное серебро Сокульских на полку поставил. Только лишь из тщеславия. А не продал из жадности.

— Экий ты, барчук, глазастый, — с явной угрозой в голосе процедил Ерема. — А рази тятенька тебя не учил, что глазастым быть…

Договорить он не успел.

— Лука! — коротко распорядился барчук.

У-уп. Коротко прогудело в воздухе било кистеня, и колено Еремы взорвалось такой болью, что он даже закричать не смог. Так молча и повалился на тёсаные плахи пола. И уже снизу, оглядывая непрошеных гостей выпученными глазами, понял трактирщик, что ошибся. Едва ли не впервые не сумел правильно распознать людей. Не скука и брезгливость были во взгляде чернявого дворянчика, а хищная внимательность, как у следопыта, что дичь скрадывает. И девка эта рыжая неспроста в мужском платье. Вон у неё и тесак к поясу привешен, и рукоять пистоля из-под полы расстёгнутого кафтана выглядывает. А слуга этот, что с лошадками замешкался, а после неслышно за спиной оказался, не старик вовсе, просто волосом сед. А так, на рожу — варнак, как есть варнак.

— К княжичу след обращаться — «ваше сиятельство», и непременно на Вы, — пояснил Лука и для лучшего запоминания сапогом по рёбрам двинул.

— Ой! Что ж вы творите-то, ироды! — ворвался в дверь визгливо-перепуганный крик, а следом и тощая баба его издававшая. Она было кинулась к пытавшемуся вдохнуть Ереме, но остановилась резко, будто на стену налетев. Замолчала и уставилась сведёнными к переносице глазами в чёрный зев пистолетного ствола.

— Муж? — безэмоционально полюбопытствовал Темников.

Баба судорожно закивала.

— Звать как?

— Ерема он. Еремей значится.

— Да не его, — княжич поморщился, — тебя звать как?

— Прасковья, барин. Ой!

Пистолетный ствол ощутимо саданул её по лбу.

— К княжичу след обращаться — «ваше сиятельство», и непременно на Вы, — весело процитировала Луку рыжая и для убедительности стукнула ещё раз, — уяснила?

— Ага, ваше сиятельство.

— Да не ко мне, дура, — Лизка почесала пистолем щёку. — Хотя приятно, врать не стану.

— Слушай, Прасковья, как всё происходить будет, — по-прежнему отстранённо заговорил княжич. — Лука сейчас станет калечить этого человека, — он кивнул на валявшегося на полу Ерему. — А я буду задавать вопросы. Тебе. Поскольку твой муж отвечать не сможет. Он только выть от боли сумеет. Чем быстрее ты мне расскажешь всё, что я знать пожелаю, тем меньше ему достанется. Поняла ли?

— Всё одно ведь, убьёте опосля, — обречённо выговорила баба.

— Да кому вы нужны, убогие, — сморщилась Лизка, — только, Александр Игоревич, пусть она сбитня сперва принесёт.

— Сбитня можно, — согласился Темников, — холодного.

Дороги здесь не было, как Лизка и говорила. Тропа была. Малозаметная, скрытая в густом ковре папоротников, петляющая меж осинников и больших да малых болотец, но была. Правда без ориентиров, что в трактире узнали, они давно сбились бы с пути или вовсе не нашли дороги. В жаркой духоте воздуха гудели слепни и прочая досаждающая лошадям пакость. Разморенно-сонное настроение даже у Лизки отбило охоту трепать языком. Только Лука продолжал бухтеть.

— Воля ваша, княжич, да только надобно было порешить трактирщика с жёнкой, а трактир тот сжечь.

— Экий ты, дядька, кровожадный стал. Пусть господь с ними разбирается, а нам то незачем, — неохотно разлепил губы княжич.

— Чтой-то, кровожадный?! — возмутился Лука. — Вы, поди, тоже крови не боитесь.