— Крови мне по рождению бояться невместно.

— Как это? — заинтересовалась Лизка.

— Так это! — передразнил её Александр. — Темниковы из рода Чингизидов от колена Джучиева.[1] Тех самых, что полмира на саблю взяли, от монгольских степей до Литвы, и триста лет Русью правили. Как думаешь, можно при таких-то предках агнцем вырасти.

— Так порешили бы их, и дело с концом, — гнул своё Лука, — а то ещё упредят, кого не след.

— Да кто упредит-то?! Ерема этот, хорошо если к зиме на ноги встанет, после твоей-то учёбы, а жену его Лизка так запугала, что горемыка, небось, до ветру сходить боится.

— Это да! — Лизка горделиво подбоченилась в седле. — Я такая! Жуть какая страшная! Лука покивал, мол, действительно страшно, особливо как болтать начнёт, тут за рассудок опасаться стоит.

— Ну, а не тронули мы их потому, — продолжал Темников, — что всяк своё дело знать должен и в чужое не лезть. Я ведь не святой подвижник, чтоб зло искоренять во всяком виде, и не разбойный приказ (что совсем уже мышей не ловит), чтобы их работу делать. У меня попросили одну голову, так зачем собирать лишние. А вот сведенья по купцам нам и самим ох как пригодятся.

— Александр Игоревич, — заинтересовалась Лизка, — а как мы ту голову повезём? Смердеть же будет.

— Горюшко ты моё, — вздохнул княжич, — выдать головою — сие значит на суд привесть. Голову отдельно тащить не требуется.

Помолчали, лошадок никто не торопил, те плелись себе, тихонько следуя прихотливым изгибам тропы. Душно, сонно и… спокойно. Никто не сомневался, что нужную голову они получат, больше раздражала необходимость куда-то тащиться по жаре да через болота.

— Княжич, — очнулся вдруг Лука, — а мы как татя этого доставим, куда потом?

— Не знаю, Лука, — задумчиво, ответил Темников, — хотелось бы в столице немного побыть. Есть причины.

— Знамо дело что хотелось, — тихонько пробурчала Лизка, — видала я ту причину.

— Что? — голос княжича опасно зашелестел.

— Ой, божечки! — перепугалась Лизка, поняв, что брякнула это вслух. — Простите, Ваше сиятельство, не думала такого, даже и помыслить не могла. То нутро моё бабье, глупое болтает. Не я.

Лиза чуть не плакала, — Простите Александр Игоревич. Христом Богом заклинаю, простите.

— Я понял, — холодно бросил Темников и отвернулся.

Дальнейший путь проходил в тишине. Лишь гудели слепни да всхрапывали кони. Ещё недовольно сопел княжич, и украдкой всхлипывала Лизка, и Лука крякал неодобрительно, а кого именно не одобрял — неведомо. Привал также прошёл в молчаливой напряжённости. И лишь когда княжич по своему обыкновению принялся набивать трубку пахучим гишпанским табаком, Лизка отважилась подобраться поближе. Подобралась, голову на бедре пристроила, как обычно, а сама напряжённая, готовая в единый миг в сторону прянуть. Будто зверёк, что идёт за лаской, но ожидает и гневного окрика. Темников, задумчиво разглядывая выбеленный солнцем мох под ногами, привычно запустил руку в Лизкины волосы. Дёрнулся, замер на мгновение, а после уже уверенно принялся перебирать непослушные рыжие пряди. Лизка выдохнула блаженно, успокоено. Глаза прикрыла.

— Я никогда Вас не подведу, Александр Игоревич, даже по глупости. Обещаю.

***

Страшно. Как же Ольге было страшно, до дрожи, до слабости в ногах, до постыдного желания обмочиться. Три дня. Три дня непрерывного ужаса. Но страшнее всего становилось от знания, что рано или поздно этот кошмар закончится и всё. Не будет больше ничего, и самой Ольги не будет.

Страх подступил к ней с первой секунды, с того мгновения как прозвучал сдвоенный выстрел, и Григорий, неудавшийся Дашкин ухажёр, кулём повалился из седла. А впереди, через стенку кареты, жутко захрипел кучер. Ещё один выстрел, и Ольга поняла, что они с Дашкой остались без охраны. По ушам резанул зубодробительный, нестерпимый визг. Подумалось было, что это она так свой страх выплёскивает, но нет, оказалось Дашка. Тут же захотелось, чтобы она прекратила, и Ольга даже рот открыла, чтобы велеть ей заткнуться. Не успела.

Дверца кареты распахнулась, и белобрысый голубоглазый парнишка с удивительно добродушным лицом сунул окровавленное лезвие ножа Дашке под нос.

— А ну, нишкни!

Девка враз замолкла, как отрезало.

— Что там у тебя, Дюха? — голос, раздавшийся снаружи, явно принадлежал человеку постарше.

— Барышня молодая, да девка ейная, — ответил белобрысый Дюха.

— Двойной улов, сталбыть, — голос снаружи обрадовался, — это добре. Это и нам потеха, и Барону, сталбыть, забава. Ты, вот что, Дюха, туды полезай и гляди, чтоб они по дороге, сталбыть, не убёгли.

Дюха полез, пачкая голубую обивку изгвазданными в крови и песке сапогами.

— А ну, двинься, лярва, — прикрикнул он на перепуганную Дашку и звонко шлёпнул её по бедру.

Как ни странно, упоминание Барона Ольгу слегка успокоило. Слышала она о сём персонаже.

Отпрыск не особо знатного рода, вышедшего из детей боярских, Барон по слухам был молод, горяч и честолюбив. Надежды свои он связывал с лейб-гвардией, куда стремился попасть всеми силами. Всё бы ничего, но род его оказался замешан в деле Лопухиных, а следовательно, лишён дворянского достоинства и отправлен осваивать сибирские просторы. Благо при Елизавете Петровне смертию никого не казнили.

Однако же, прыткий юноша не пожелал любоваться красотами Селенги, а учинил нечто что-то вроде рокоша на российский манер. Первым делом он прибил дальнего родича, которому отошло их имущество. По некоторым данным именно этот родич и написал на них ябеду. А после, по старинной русской традиции, спалив своё поместье и парочку соседних заодно, набрал из крепостных ребяток покрепче да порискованней. И объявив их баронской дружиной, а себя, соответственно, лесным бароном, занялся борьбой с самодержавным произволом. А если попросту, то разбоем на большой дороге. Действовала его ватага на удивление грамотно и успешно, откуда только такие таланты взялись в несостоявшемся лейб-гвардейце. Но, правды ради, скорей всего потому, что никому до них особо дела не было. Мелкая шайка, ни чем эдаким не выделяющаяся из сотен таких же расплодившихся на землях империи. Пущай пока порезвятся на воле.

Ольге эти игрища в благородных разбойников казались чем-то не натуральным. Показушным что ли, излишне романтизированным. Чем-то в лучших традициях гальских трубадуров. Но это же и успокаивало. Всё-таки дворянин, хоть и разбойник, по определению должен быть галантен с дамою благородного происхождения. Может выкуп потребуют или ещё что. Барковы не сказать что богаты, но папенька уж расстарается для любимой то дочки. Опять же, о каких-либо зверствах, творимых ватагой Барона, слышно не было. Значит и людей своих держать в узде он умеет, так что Дашку она оборонит.

Ошиблась. Во всём.

Дашку разложили сразу, как только они въехали на хутор, прямо возле кареты на пыльной земле. Разодрали на ней подол новенького платья, что Дашка одела перед дворней Местниковых похвастаться, да им же рот и заткнули. Ольга в ужасе только губами шевелила, как плотва из воды вынутая, а звука так и не родилось. Она хотела остановить, прекратить надругательство над своим человеком, но тяжёлый страх будто мельничным жерновом придавил и мысли, и волю. А после её больно толкнули в спину и стало уже не до Дашки.

Высокий, подтянутый, черноволосый. Одетый в синий кафтан прямо поверх сорочки, да в тон ему кюлоты. Вся одежда украшена серебряным шитьём и галунами. Пряжки на башмаках тоже серебряными кажутся. Словом, Барон производил бы приятное впечатление, если бы не лицо. Испитое, осунувшееся, тем не менее, оно вызывало чувство, будто видишь перед собой не человека. А разъярённого зверя. Быка или кабана. Тёмные его глаза, покрасневшие от похмелья, смотрели зло и властно.

И Ольга поняла, не будет галантного обхождения даже, сколько-нибудь человеческого отношения им не дождаться. Может, когда-то Барон и был прекраснодушным юношей, что, начитавшись романов, строил жизнь по их сюжетам. Но того человека уж нет. И вовсе никакого человека нет. Перед ней стоит зверь, лютый, пьяный от крови и безнаказанности.