«Уже второй раз», — отметил кто-то умный в беспорядочных мыслях Ольги Николаевны.

— Ну, а в христианскую добродетель и врождённое благородство Вы тоже не верите?

— В Ваше благородство верю безоговорочно, — кто-то чужой продолжал владеть языком Барковой, оттого она и говорила вовсе не то, что хотела сказать, — в добродетель, извините, нет. Но полагаю, у вашего предложения несколько иные резоны?

— Иные, конечно же, — княжич глядел уже даже не одобрительно, а заинтересованно, что ли, — буду откровенен, мне нужна жена и ребёнок. При том при всём у меня нет ни времени, ни желания заниматься эдакой ерундой. А в вашем случае, Ольга Николаевна, я получаю и жену, и ребёнка, не прикладывая никаких усилий.

— Но это же будет не ваш ребёнок, — Ольга сглотнула комок в горле, но это не помогло.

Княжич смотрел жёстко, подавляюще, так что и возразить не посмеешь.

— Ольга Николаевна, — тихонько захрипел княжич, а Лизка рядышком вдруг неосознанно поджалась, — запомните раз и навсегда. Моя жена — мой ребёнок. Иных трактовок попросту нет и быть не может. Никогда. Либо он, ну или она, Темниковы, либо мы вовсе не знакомы.

— Поняла, — перепугано выдала Ольга.

— Нет, не поняли, — покачал головою Темников, — Джучи?

И смотрит паразит вопросительно, как учитель словесности.

— Что джучи? — не поняла Ольга.

— Джучи хан, основатель золотой орды, старший сын Чингиз хана и родоначальник Темниковых, — вот сейчас княжич был абсолютно серьёзен, — вам это о чём-нибудь говорит?

— Ну, — замялась Ольга, — наверное, это был выдающийся человек.

— Да уж, — фыркнул Темников, — наверное. Но вот ещё один момент — мать Джучи хана похитили враги её мужа, и назад она вернулась уже беременной. Вот как Вы думаете, Ольга Николаевна, много ли было желающих поинтересоваться у Чингиз хана, откуда у него старший сын?

— Я… — Ольга сглотнула, — я думаю, в христианстве таких людей не стали бы хоронить на общих кладбищах.

— В точку, — развеселился Темников, — так чем я хуже предка? Не тот родович что от чресел фамильных рождён, а тот, кто в духе рода взращён был. Ну и закончим на сём. Так я повторю вопрос: вы принимаете моё предложение?

Ольга в ответ кивнула.

Примечания:

[1] - Императрица Елизавета родилась вне брака, а на её матери Пётр Алексеевич женился когда цесаревне было два года.

Май 1736

Никитка впервые уезжал из дому. И было ему от того и печально и радостно. А вот чего более, то он понять затруднялся. С одной стороны его ждали новые места, новые люди, новая жизнь. Но с другой старая жизнь, какой бы она не была, заканчивалась безвозвратно.

Собственно говоря, она уже закончилась в тот момент, когда высокий богато одетый господин постучался в двери их московского дома. Глядя на внезапно побледневшую матушку, что руку к губам поднесла, будто вскрик сдержать пыталась, да на батюшку, зло зубами скрипнувшего, малец сразу почувствовал, что как раньше уж не будет. В свои десять с хвостиком лет, Никитка Малышев хорошо научился распознавать настроение родителей и потому пребывал в недоумении. Господин сей был учтив и улыбался дружелюбно, отчего же матушка так его боится, а батюшка злобой пышет.

— Ну, поздорову тебе, Фома, — сказал господин, на батюшку Никиткиного уставившись.

— Здравствуйте, ваше благородие, — неохотно процедил родитель отрока, — какими судьбами к нам?

Гость дурашливо огляделся, будто и впрямь изумившись, как он сюда попал.

— Да в гости Фома, в гости. Аль не рад?

Фома лишь подбородком раздражённо дёрнул, выказывая радость от нежданного визита.

— В дом проходите, Пётр Григорьевич, — отмерла наконец Никиткина матушка, — в горницу. И рады мы, вестимо, рады.

— Ишь ты! — ухмыльнулся господин. — Не запамятовала. Как тебя там... — он наморщил лоб, — Матрёнка, Марфушка?

— Маруся, барин, — поклонилась матушка.

— Точно, — прищёлкнул пальцами Пётр Григорьевич, — Маруська. Ну, хороша, хороша. Годы, смотрю, тебя не тронули.

Батюшка Никиты при сих словах дурной краснотой наливаться начал.

— А это кто тут? — взгляд гостя упал на стоявшего подле матушки Никитку. — Ужель тот самый отрок, о котором я столь много слышал?

— Ха! Вот как знал, что ты за лисьей кровью пожаловал, твоё благородие, — презрительно скривился хозяин дома.

Тут Никитка испугался — лисьей кровью батюшка его ругал, когда недоволен был. А недоволен Никиткой он был постоянно. Причём розгами его, в отличие от младших братьев, никогда не наказывали, лишь в чулан запирали тёмный и мышами пахнущий. Почему так — Никитка не ведал. А господин приезжий переменился вдруг в один момент, уже без прежней ласки да весёлости на батюшку глянул.

— Да ты никак ополоумел, смерд! Ты хоть соображай немного, кому, и главное о ком ты говоришь. Али забыл, откель у тебя вот всё это? — гость развёл руки, словно весь дом с подворьем обнять захотел. — А что до крови? Тут ты верно баешь — не дело борову лиса воспитывать. А то, не приведи господь, и сей хищник в свина ленивого переродится.

А дальше небывалое случилось — Фома Малышев, злой на язык да скорый на расправу мужик, вдруг сник как-то, будто бы и в размерах уменьшившись. Голову опустил и виновато забормотал.

— То-то же, — хохотнул их благородие, — не вытравилась из тебя, Фома, холопская-то душонка. Она, чай, получше разумеет, на кого хвост поднимать можно, а перед кем его промеж лап зажать след. Ладно, пустое это, веди чтоль в горницу — говорить станем.

Они ушли, а матушка обхватила Никитку, к животу прижала да слезами залилась. И эдак поскуливала жалобно, как Праська — псица их дворовая, когда батюшка кутят её потопил.

Долгонько Фома с благородием этим беседовали. Никитка ажно стоять устал, хотел было на двор убечь, да матушка не пустила. Однако вышли всё же, батюшка доволен аки кот, что печёнку курью скрасть исхитрился. Да и господин приезжий весел, улыбается лукаво, подмигивает. Матушка как увидела сие, враз на колени бухнулась и руку благородию целовать принялась.

— Пётр Григорьевич, Христом богом вас заклинаю, не забирайте. Оставьте ребятёнка.

Батюшка оттягивать было её кинулся, да господин одним взмахом руки его остановил. А после ласково за плечи обхватив, на ноги матушку вздел и по голове погладил.

— Ну ты сама посуди, Маруся, кем он тут у вас вырастет. Лавочником? Да и то сомневаюсь я, что муж твой ему дело передаст. Чай своих вон двое имеются. Да и не место благородной крови в сих условиях обретаться. Там-то может до признания дело и не дойдёт, но воспитание и устройство в жизни, уж поверь мне, обеспеченно будет достойное. Ничуть чести не умаляющее. Нешто ты своему сыну иного желаешь?

Долго ещё говорил Пётр Григорьевич, подробно да убедительно. И про то, где жить Никитке предстоит, и про то, чему учить его станут. И то сказал, что не на веки вечные отрока забирает, что, дескать, коли захочет малец, то завсегда маменьку навестить сможет. Уговорил словом.

Порешили, что завтра поутру им в дорогу отправляться, а сей день да вечер Никитке даден, чтоб с семьей попрощаться да вещи нужные уложить. Ну с матушкой понятно. Она весь час плакала да суетилась, поминутно Никиту обнимая. А вот батюшка удивил и напугал даже.

Остановил он Никитку в сенях, в глаза серьёзно глянул как взрослому, перегаром дохнул луково-водочным да и вымолвил: «Ты, Никита Игоревич, на меня не обижайся, подрастёшь — сам узнаешь каково это».

И ушёл в опочивальню, покачиваясь. А Никитка так ошарашен был, что даже спросить запамятовал, с чего это он Игоревич, коли всю жизнь Фомичём рос.

Ну, а поутру коляска открытая подъехала с Петром Григорьевичем или дядей Петей, как он себя сам величать велел. И отправился Никитка, на сей коляске, во столицу.