Она зажмурилась, крепко, до боли и головой тряхнула дабы от срамоты этой в мозгах избавиться.

— Не выйдет ничего, Сонечка, мы с его сиятельством сговорились до рождения ребёнка ни о чём таком не помышлять. И что я теперь ему скажу? Передумала, мол.

— Пфе, — фыркнула Софья, — зачем говорить-то? Вы, я смотрю, договорились ужо. Попросту ночью, как народ угомонится, возьми да и приди к мужу. Рубаху скинь, да под одеяло, и никуда, голубчик, не денется.

— А-а-а, — растерялась Ольга.

— Да не а-а! Я дурного тебе не посоветую. Делай как велено, коли счастливою в замужестве быть желаешь.

Ольга желала. Вот раньше нет, раньше ей покою бы. А теперь желала. И ведь не сказать что полюбила она княжича, по крайней мере, не так, как о том в книгах писано, не так, как в юности неискушённой думалось. Верно то жадность человеческая, природная когда одного покою мало становиться.

«А и приду, — решила вдруг молодая княжна, оглядывая захмелевших и развесёлых гостей, — вот возьму и приду. Верно, Соня сказывала, никуда он не денется, противу природы не сдюжит».

***

В своей опочивальне Ольга не успокоилась, всё шагами комнату меряла. Дашу, что помогла раздеться, она отослала прочь с наказом до утра не являться. А сама ждала, чего неведомо, но ждала. Поначалу объясняла себе что вот, как гости внизу угомонятся — так она сразу же...

Потом поняла, что до утра никто утихать и не подумает, и стала проходы по комнате считать, от одной стены до другой. От столика со свечой до зеркала в раме. «Вот ещё десять раз пройду и решусь, — уговаривала она себя, — ну ещё пять и всё». Ольга делала нарочито мелкие шаги и всячески замедляла движение. Она придумывала себе дела и отговорки, до тех пор пока не поняла что, так и промарширует всю ночь в трусливой неуверенности. Тогда Ольга попросту озлилась на себя, за свою слабость, за нерешительность. Почему-то убеждение что без этой близости венчальной, сокровенной, не будет ей счастия, укоренилось в её душе. И потому, глубоко вдохнув, и прихватив свечу, она направилась на половину княжича. Ах да, ещё и в зеркало перед выходом глянула, мол, ладно ли на ней сидит ночная рубаха. Хоть Софья и говорила сразу под одеяло лезть, ну а вдруг его сиятельство не спит? Надобно ведь тогда выглядеть достойно.

На трясущихся ногах проскочив площадку лестницы, Ольга шагнула на запретную землю — в покои Александра Игоревича. Шагнула, и замерла в испуганно, как в детстве, когда сотворила запретное и наказания ждёшь. Но ничего не случилось, этаж был по-прежнему пустынен и тих, лишь приглушённый гул нетрезвых голосов долетал снизу. Здраво рассудив (ну на сколько смогла здраво), что планировка этажа зеркально повторяет отведённое ей крыло, она бесшумно подкралась к двери в предполагаемую опочивальню княжича.

Взялась за ручку и замерла в растерянности, — а ну как, заперто. И что тогда делать? Стучаться? Потянула осторожненько, и выдохнула облегчённо, когда дверь бесшумно поддалась.

А княжич не спал. И не собирался даже. Комнату ярко, как показалось Ольге после коридорного сумрака, и торжественно освещали два канделябра. Взгляд княжны заскользил по сторонам. По стенам, оббитым штофом, по узорной мебели, по столику у изголовья ложа, по початой бутылке вина и двум кубкам на этом столике. Отчего-то, противу волю, глаза её не обращались к центру комнаты к кровати, а когда, всё же, обратились — Ольга захлебнулась воздухом.

На широком, но с простецкой отделкой, ложе, спиной к двери, сидела Лизка. Конечно же, Лизка — трудно не узнать эту огненно-рыжую, растрёпанную копну волос, перекинутых вперёд, через плечо. Тонкая рубаха сползла с плеч девки на бёдра, открывая нескромному взору белую веснушчатую спину, перечерченную уродливым шрамом. Руки Лизкины стискивали да комкали батистовую простынь, а голова закинулась назад, будто девка высокий потолок опочивальни разглядывала.

А ещё Ольга услыхала звук, прерывистый, короткий, судорожный звук сдвоенного дыхания. Не только Лизкиного. Странного, будоражащего, состоявшего, казалось, из одних лишь выдохов. Девка, будто бы, замерла в шатком равновесии, недвижимая и осторожная, лишь бёдра чуть подрагивали в такт с этим звуком. Подрагивали, яростно и жадно вжимаясь во что-то. В кого-то, Ольга поняла это когда из-под смятой простыни вынырнула вдруг смуглая рука и, с силою, вцепилась в Лизкино плечо. А хриплый, знакомый голос прошипел: — «Сейчас! Пожалуйста!»

И девка послушалась, — ещё раз пару раз мощно, размашисто тазом двинула, да рухнула вперёд, мыча что-то невнятное. А руки в стороны раскинула, будто бы невидимое что-то оттолкнуть вознамерилась, но так до конца и не решилась.

Ольга тихонечко ступила назад, и дверь за собой притворила. А после развернулась и, всё больше вскипая с каждым шагом, понеслась по коридору в свои покои. Когда же захлопнула дверь своей комнаты, внутри неё уже бурлил котёл и чудной смеси смущения, злости и дикого, непонятного возбуждения. Княжна рухнула в свою постель и заколотила кулачками по перине, в бессильной ярости. Связных мыслей, на тот момент, в голове не осталось: одни обрывки возмущённые.

Всю ночь она металась по кровати, окончательно ее, разворошив, и пыталась утихомирить давящее, больное чувство, что чёрною жабою обосновалось у неё в груди. И другое — томительно-тянущее, что поднималось от чресел, да заставляло мучительно выгибать позвоночник.

Ольга не понимала что с ней, не понимала чего хочет: — закричать, расплакаться или попросту уснуть и ничего не помнить. И даже, в последние дни, на страшном суде, она не смогла бы ответить кого видела перед, до боли зажмуренными, глазами, когда с исступлением зажимала меж ног пуховую подушку.

А едва на дворе засерел осенний Питерский рассвет она сорвалась с кровати. Не выспавшаяся, встрёпанная, злая. Сорвалась и, накинув халат, ринулась к выходу из опочивальни, с одною лишь мыслею: — «Вот сейчас-то я уж всё выскажу».

Что именно хотела высказать Ольга, и кому, она не осознавала, но желание действия оказалось таким сокрушительно-сильным, таким всепоглощающим, что усидеть на месте было никак не возможно.

Княжна пронеслась по коридору, распахнула дверь, затем другую и, неожиданно уткнулась лицом в плечо, вышедшей навстречу Лизке.

Ольга, от неожиданности, охнула, отшатнулась, попятившись. Но, удивительно сильные, руки обхватили её, а хриплый, со сна, голос участливо произнёс — «Осторожнее, барышня. Куда это вы так заполошно-то, никак случилось чего?»

Лизка выглядела встрёпанною, сонною и довольной. От неё одуряюще ласково пахло теплом, лавандой и ленивою пододеяльной негой. Ольга, невольно, втянула этот запах, задохнулась в нём, а потом, вдруг спросила, — Лиза, а откуда у тебя шрам на спине. Спросила и рот ладошками зажала, сообразив что именно брякнула. Глаза рыжей расширились в удивлении, а после в них заплясали знакомые огненные чёртики, лукавого понимания.

— Так это, барышня, неуклюжая я больно, вот и упала не удачно. Да ещё и чуть имущество ценное не испортила.

Июнь 1745

— Ай-ай-ай, — верещала Лизка резаным свинёнком, — дядечка Лука, не надобно! Ай, больно!

А ведь день так хорошо начинался.

Ещё в вечеру, как до постоялого двора доехали, Лизка прислугою из богатого дому выглядела. А уже утром княжич велел ей платье дворянское вздеть, да волосья, в причёску высокую, уложить. И не токмо велел, он ещё и помог с одеванием да укладкою — сама бы девка в жизнь не управилась. Один корсет чего стоит — придумка сатанинская. Так что, в зал едальный, спустились уже молодой дворянин со спутницею, кровей благородных, и чёрный кафтан княжича прекрасно гармонировал с лазоревым платьем Лизки.

Поснедали чинно, с расстановкой, девка все знания свои, касаемо этикету застольного, показала, за что кивком одобрительным одарена была. Ну а далее в карету погрузились, да на торг отправились.

Ох, не так девка себе торги представляла, ох не так. Ранее то, батюшка, бывало, брал её с собой на ярмарку, не часто, но случалось. И то посудить, неча бабам на торгу делать: одно баловство от этого и разорение. Им же, бабам энтим: то плат цветастый на голову подай, то висюльки какие-то непотребные, а то и вовсе такое, о чём честному мужику думать грех. Словом никакого проку от бабья на торгу не предвидится. Даже когда баба та маленькая, макушкой по колено.