Как бы не был пьян, Павел Ильич а среагировать успел правильно — отпрыгнул в сторону, да шпагу на свет божий выдернул. Только душегубцев тех не двое оказалось, третий, что до поры в тенях прятался, вынырнул нежданно, и дубинкой по руке Вострякова перетянул. Да так что аж пальцы хрустнули, а шпага, звякнув жалобно, в сторону отлетела. Те двое, что первыми обозначились, тоже труса не праздновали, и, сблизившись в ножи его приняли.

Какое-то время, молодому Преображенцу отмахиваться удавалось, руками от лезвий закрываясь, но потом он ухватил одного из нападавших и, прикрываясь им, прочь из проулка пятиться принялся. Понадеялся Павел Ильич на силу свою, да зря. Детина, что в захват ему попал, тоже крепость телесной не обижен оказался. А Востряков, мало что пьян, так и руда из порезов, далеко не тоненькой струйкой, выбегала. Почувствовал он как руки слабеть начали, как холодок неприятный по хребтине подниматься стал, да искорки синенькие в глазах увидел. И так обидно ему вдруг стало, так неправильно показалось смерть принять не в сшибке честной, а от каких-то татей заугольных, что рванулся Востряков изо всех сил, рванулся да не вырвался.

Но вот, когда перед глазами и вовсе темно сделалось, прямо над ухом выстрелом грохнуло, и эхо по переулку загуляло. А душегубец, в руках Павла обмяк и на него завалился. Дальнейшее Востряков урывками помнил, вроде драка ещё продолжалась какое-то время, потом его тащили куда-то, перевязывали да ворочали, но кто это был и откель взялся неведомо.

В себя Павел Ильич поздним утром пришёл, в состоянии изломанном. Мало того что пострадал в драке изрядно, так тут ещё и похмелье противное, глотку сушит да дрожь по пальцам запускает. Или то от кровопотери? Да пёс его знает! Востряков разлепил глаз и осмотреться попытался. Ну что сказать, выхаживали его явно не в лачуге. Опочивальня светлая, высокая, богато украшенная. Бельё на кровати батистовое тонкое, и пахнет приятно. Хозяин сего великолепия явно не бедствует. Значит деньгами отдариться не получится. На краю зрения тень мелькнула, не один он, выходит, в комнате.

Востряков попытался губы разлепить да попросить воды, но лишь сип издал невнятный. Впрочем, его поняли.

— Опамятовались никак, ваше благородие? — произнёс ласковый девичий голос, — А вот мы вам водицы сейчас.

К губам страдальца прикоснулся холодный металл кубка и живительная влага потекла в иссохшее горло.

— Благодать! — восхитился Павел Ильич, ощущая, как душа возвращается в бренное тело, — Кто ты, спасительница?

— Лизка я, — подробно объяснила незнакомка.

— Угу, — принял к сведению Востряков, — а как звали достойного мужа которому посчастливилось вашим, Лизка, батюшкой оказаться.

— Так, Тимоха же, Синица, — как о чём-то само собой разумеющемся сообщила Лизка.

— А вот скажите, к примеру, любезная Елизавета Тимофеевна, где я?

— У меня в гостях, — послышался хриплый голос от двери.

Востряков заморгал, силясь прогнать туман из глаз и рассмотреть своего благодетеля. Получилось. У входа в опочивальню стоял здоровенный седой детина с рожею свирепой и благородными чертами не обременённой. Совсем не так представлял себе Пашка Востряков своего спасителя. Он перевёл взгляд на ту что поила его водою, — улыбчивая мордаха вся в конопушках, рыжие патлы, не убранные в косу, а болтающиеся как господь управит. И, отчего-то знакомые, лисьи глазища, с рыжей радужкой в тени рыжих же ресниц.

— Здесь я сударь, — послышался всё тот же хрип с другой стороны кровати, — позвольте представиться: наследный княжич Темников Александр Игоревич.

— Рад знакомству, — привычно отреагировал Востряков, поворачиваясь, и, неожиданно для себя хохотнул.

Княжич, недоумённо, вздёрнул, и без того приподнятую шрамом, бровь.

— Что-то смешное?

— Прошу прощения, — исправился Павел Ильич, и снова хохотнул, — просто я вас на поединок вызвать собирался.

— И-и? — продолжал недоумевать Темников, — Выздоравливайте, да и вызывайте на здоровье. Что мешает?

— Да как-то, — смутился Востряков, — вы же мне жизнь спасли, теперь неуместно выйдет.

— Ой, да бросьте вы, — надменно выпятил губу княжич, — с каких это пор, спасение жизни стало мешать брюхо вспороть спасителю?! Ну, и чтоб вам легче стало, так ваших противников я не трогал. Даже шпагу не обнажал: больно надо было, честную сталь о всякое отребье пачкать.

— Не вы?! — изумился Павел, — А кто тогда?

— Ну, того, с кем вы обнимались, Лизка пристрелила. А друзей его Лука упокоил, — он мотнул головой в сторону угрюмого здоровяка молчаливо подпиравшего стену, — так что не тревожьтесь. Спокойно поправляйте здоровье, а после видно будет.

И ушёл, стервец, не попрощавшись даже, и громилу своего увёл.

— А? — как-то даже, с недоумённой обидой, воззрился на рыжую Востряков, — Это, как?

— Так его сиятельство, же! — озорно улыбаясь, пояснила рыжая, — Как иначе, то?

— Ну да, — хмыкнул Павел, — иначе никак. Но всё одно, противу чести это, — слуг в бой посылать, а самому за их спиной прятаться.

— Это вы про кого сейчас, ваше благородие, — нехорошо прищурилась Лизка.

— Да про княжича вашего, — Востряков никогда не мог удержать своё мнение при себе, оттого и в чинах не рос. Вот и сейчас: ляпнул, а после задумался — «стоило, ли»?

— С чего бы это, он за спинами прятался? — тем временем, горячилась девка, — коли с оставшимися двумя в бой вступил.

— С какими? Их же трое было!

— Дык, трое на вас, да ещё пара для пригляду.

Востряков со стыда прикрыл глаза и покраснел, невзирая даже на малокровие, — но погоди, он ведь сказал что шпагу не доставал даже, невместно, дескать!

— Верно, — согласилась рыжая, — не доставал. А зачем, коли Александру Игоревичу, в тот вечер, палаш абордажный подарили. Он его домой в руках нёс к весу привыкал, вот и опробовал в деле. Так что вы, ваше благородие, допреж упрекать кого, вникните в дело, для начала.

И, пристыдив раненого, Лизка удалилась, недовольно покачивая задом. Как уж ей это удалось продемонстрировать неведомо, но именно что недовольно.

А Павел Ильич остался размышлять о том кто же таков странный княжич Темников, и от чего его прислуга ведёт себя столь нагло. Ещё он думал что, наверное, стоит извиниться перед его сиятельством за мысли свои не справедливые, и что Темников ему почему-то нравиться. И от осознания этого обстоятельства Востряков пребывал в недоумении.

Ноябрь 1748.

Сразу же по приезду в Петербург, Ольга Николаевна оказалась в центре внимания. Для начала, за неё уцепилась Варвара Семёновна Зварич — маменька Софьиного мужа. Ну да, Барковы в особняке семейства Зваричей остановились, не к Темниковым же им, в конце концов, ехать — неприлично. А Зваричи, всё же, родня.

Варвара Семёновна к Ольге отнеслась, по-матерински ласково, с участием. Обо всём расспрашивала, называла «душечкой» и «голубушкой», чем несказанно удивила младшую Баркову. Ольга-то, со слов сестры, полагала что свекровь Сонина — женщина властная да суровая, всю семью в жёстких руках держащая, и к девицам провинциальным некоторое предубеждение имеет. А тут, сама ласка да любезность. Софья на Ольгино недоумение рассмеялась только, а после разъяснила сестрице наивной, что волка с левреткой путать не стоит. Одно дело наглая деревенщина, которая сыночка любимого, не иначе как, обманом захомутала. И совсем другое человек, через которого с самими Темниковыми породниться выходит. Ольга подумала и согласилась, хотя, на сравнение себя с левреткой и обиделась.

После на неё племянники набросились, чем привели Ольгу Николаевну в трепет. Она-то, в силу невеликого опыта, полагала что детвора неразумная, по примеру её братца, будет тихой да стеснительной. А вот как бы не так. Эти два громогласных, ни на миг не останавливающихся, волчка в четыре руки задёргали новую тётю, и в два горла, не выговаривая половину буквиц, вывалили на неё ворох важных сведений. От несвоевременного окота кошки Маньки до горделивой похвальбы умением самостоятельно ходить на горшок. Ольге оставалось лишь восхищаться, кивать, и внутренне сомневаться — а хватит ли у неё сил своего ребёнка вынянчить.